Война Роузов - Адлер Уоррен - Страница 39

• Предыдущая
• 39/57
• Следующая

— Никогда, — сказала она, затем помолчала и посмотрела на телефонную трубку. — А за этот звонок вы мне тоже предъявите счет?

— Разумеется.

— Тогда проваливайте.

Теперь большую часть времени она проводила в своей комнате. На улице потеплело, и она открывала окна настежь. Раньше она, не задумываясь, включила бы кондиционер. Теперь же, поглощенная заботами о том, где взять денег на оплату счетов, подавила в себе такое желание. Ее мысли главным образом витали вокруг того, чем она была раньше, — глупой маленькой куклой, которая охотно жертвовала собой и всем прочим ради какого-то идиотского девичьего романтического идеала.

— Ради тебя, Оливер, — бывало, говорила она, — я готова на все. Абсолютно на все.

Он со своей стороны уверял ее в том же, но это означало совсем другое. Она вспоминала, как буквально каждая его фраза всегда была наполнена значительностью. Она сделала его своим кумиром, боготворила его; помнила, как она, бывало, разглядывала его лицо в предрассветных сумерках, когда он спал, и целовала его дрожащие веки, его сладкие губы, а когда он держал ее в объятиях, она знала, что весь мир замирает из-за нее одной, вот в эту самую минуту. Теперь же она слышала, как в ее душе звонят колокола, тревожные колокола, пожарные колокола, зловещий грохот, гудящие колокола, взывающие к ее утерянной невинности. Они звонят по тебе, Барбара, по той маленькой безответной мышке, которая сама выбрала себе такую жизнь. Она проклинала своих родителей. Она проклинала своих друзей. Она проклинала кинофильмы, песни о вечной любви, всю эту романтическую ложь. Сентиментальные оковы. Любовь лжет.

Однажды ночью она не смогла устоять и приняла две таблетки валиума, ожидая забвения и отдыха от преследовавших ее мыслей. Но лекарство не подействовало. Она ворочалась и крутилась в постели. Тогда решила принять горячий душ. Затем холодный. Ничего не помогало. Она уже не могла сдерживать охватившее ее волнение. Сердце громко стучало. Ее то бросало в жар, то колотил озноб. Странное воздействие лекарства смутило ее.

Ужасы начали тесниться в ее мозгу. Она чувствовала, что тонет, задыхается. Ей не сиделось на одном месте. Она спустилась вниз и села в библиотеке. Стаффордширские статуэтки, казалось, ожили и теперь двигались, танцевали, насмешливо глядя на нее своими кобальтовыми глазами. Как у Оливера. У нее задрожали руки, и она открыла шкаф с напитками, чтобы сделать долгий обжигающий глоток прямо из бутылки. От этого ей стало еще хуже.

Она снова поднялась наверх, натянула джинсы и вышла из дома. Стоял конец мая, было тепло, и она пошла пешком по тихим улицам Калорамы, повернула налево на Коннектикут-авеню и продолжала идти, пока хватало сил. Иногда она переходила на бег. Какой-то полицейский остановил машину и окликнул ее.

— Слишком позднее время для вечерней пробежки, леди.

— Отвали. Это свободная страна.

— Это твоя задница, — донеслось до нее в ответ.

Пот струился по телу, и она с удивлением обнаружила, что добралась до Чеви Чейз-серкл. Тогда она опустилась на скамейку, стоявшую посередине круглой площади, глядя на проезжавшие мимо редкие автомашины. Образ кругового движения придал ее мыслям особое направление. Ей пришла в голову одна идея. Затем другая. Затем еще. И наконец — откровение. Она пересекла площадь, подбежала к телефону-автомату и набрала номер Термонта, прислушиваясь к его полусонному, паникующему голосу.

— Он что-то сделал с валиумом, — закричала она в трубку. — Я знаю, он что-то сделал. Этот грязный ублюдок.

Термонт, казалось, был сбит с толку, но ее голова работала ясно.

— Он чем-то подменил валиум. Это дает противоположный эффект. Я вся прямо дрожала. Но мне уже лучше.

— Где вы?

— На Чеви Чейз-серкл.

— Не делайте никаких глупостей, Барбара.

— Не волнуйтесь, — сказала она. — Теперь-то я уже никогда больше не буду делать глупостей.

Оливер ничего не сказал Гольдштейну о слепке, который он снял с замка от комнаты Барбары, и о ключе, который изготовил с этого слепка. Он предвидел все комментарии, которые не преминул бы высказать Гольдштейн по этому поводу. Откуда этому надменному идиоту знать, каково быть в шкуре Оливера? Равным образом он ничего не рассказал Гольдштейну о декседрине, который он насыпал в предварительно опорожненные им флаконы из-под валиума.

С кем еще было ему обсуждать правильность своих действий? Любому здравому стороннему наблюдателю они показались бы иррациональными, попросту преступными. Но как бы такой наблюдатель сам отреагировал на то, что она сделала с ним? Сауна. Вино. Детектив. Вовсе не обыденные ситуации. Ему постоянно приходилось быть настороже. Начеку. А как тот же разумный наблюдатель объяснил бы ее действия? Будто гром среди ясного неба, к ней внезапно пришло решение развалить семью. Словно в голове ее сработал какой-то будильник. "Ну вот, Оливер, пора".

— Терпение, — еще недавно заклинал его Гольдштейн сквозь клубы сигарного дыма. Но именно этого курса он и придерживался. Терпение. Все ангелы были на его стороне.

К вопросу о финансовых проблемах Гольдштейн подошел осторожно.

— Ее деловитость превосходит все границы. Будьте терпеливы. Рано или поздно они сами придут к нам с предложениями об уступке.

— А как насчет коммунальных счетов? Нас же просто отключат.

— Не нужно зря рисковать, Роуз. Я видел это тысячу раз. Бизнес кажется легким только со стороны. Ей придется прийти к нам. У нее нет других источников дохода.

— Две тысячи в месяц на содержание дома, голый минимум. Да Боже мой, это же целая куча денег!

— Отнюдь, если вы при этом вкладываете деньги в бизнес. Она придет к нам. Вот увидите.

Как и сказал Гольдштейн, ему приходилось быть терпеливым. Тем временем различные коммунальные службы принялись настойчиво звонить, угрожая отключением.

— Вам платит моя жена, — объяснял он многочисленным служащим.

— Нас это не касается.

В тот день, когда дети уезжали в лагерь, он и Барбара появились на парковочной площадке школы. Сидя за рулем "Феррари", Оливер следовал за микроавтобусом Барбары, в котором она везла детей вместе со всем их багажом. Глаза Евы припухли после бурной сцены расставания с Энн. Энн перебралась жить в помещение ХСЖМ[45] на Семнадцатой улице, сообщив ему об этом в записке, которую она подсунула под дверь его комнаты.

"И если когда-нибудь ты почувствуешь, что я тебе нужна, — приходи". Записка была без подписи. Прочитав ее, он почувствовал вину. Конечно, он обошелся с ней непорядочно, но в конце концов не заставлял ее влюбиться в себя. Любовь. Какое презренное слово. Его давно надо упразднить. Когда-то он любил Барбару. Однажды, много лет назад, он рассказывал ей о любви, сущность которой, по его словам, заключалась в том, что Бог разрывает одного человека на две половинки и заставляет их потом друг друга искать. Если поиски окажутся удачными, они снова превращались в одно целое. Это и есть любовь. Ну и нагородил, подумал он. Неприкрытая ложь, дерьмо собачье. Нет, поправился он, сказать так — слишком много чести. Любовь — это просто пшик.

Он чувствовал себя очень неловко, прощаясь с детьми, которые глядели на них встревоженными глазами.

— Я очень хочу, чтобы вы или покончили со всем этим наконец, или помирились, — шепнул ему на прощание Джош, и Оливер не сомневался, что то же самое он сказал и своей матери. Он крепко обнял мальчика, испытывая при этом какое-то странное чувство сожаления. Он сожалел, что Джош родился не только из его генов, но и из ее тоже. Он тоже часть ее. Каким-то образом из-за этого он любил его теперь меньше. У Джоша были такие же, как у матери, глубоко посаженные славянские глаза. Оливер не мог выносить груза вины, который давил на него невыносимо. То же самое он ощущал теперь и по отношению к Еве. Это все неправильно, решил он. Противоестественно. Но глядя, как Барбара обнимает и ласкает детей перед посадкой в автобус, он вынужден был отвернуться. Это зрелище выводило его из себя.

• Предыдущая
• 39/57
• Следующая