Дивный сон - Шэ Лао - Страница 2
- Предыдущая
- 2/3
- Следующая
Да, именно в тот день, точнее в тот миг, потому что тогда все было прекрасным. Яблоня у хижины стояла в белом цвету. Тонкие стебли бамбука пустили молодые побеги. Небо было ясным и ласковым. Родителей девушки не оказалось дома. Среди цветов сладко спала большая белая кошка.
Девушка, едва заслышав шаги, ласточкой выпорхнула мне навстречу. В домашних туфлях, похожих на два зеленых листочка. Прелестная, как лучи утреннего солнца, всегда румяная, она расчесывала длинные черные косы, когда я вошел. Прежде ее родители не отлучались из дома, и она могла лишь проводить меня, стоя у окна, взглядом или издали улыбнуться. Сейчас она очень напоминала котенка, которому попалась забавная игрушка. Мне и в голову не приходило, что она может быть такой. Когда мы входили в комнату, ее плечи коснулись моих. Нам было тогда семнадцать. Мы ничего не сказали друг другу, за нас говорили глаза – мы были безмерно счастливы! Мне нравилась висевшая на стене картина с изображением множества птиц и их царя феникса. Но в этот раз я даже не взглянул на картину – не мог оторвать взгляд от зеленых туфелек. Девушка все время прятала ноги и, как всегда, улыбалась, покраснев от смущения.
Я ни о чем ее не спросил – ни об уроках, ни о белых котятах, которые должны были родиться. Что-то мешало мне заговорить. Да и ей тоже. Я понял это по выражению ее лица. Ни один из нас не решался нарушить молчание, хотя все, казалось, располагало к разговору. Девушка сидела на красной скамейке у окна. Тень от яблони медленно скользила по ее лицу. Время от времени девушка с опаской поглядывала в окно, и радость от сознания, что никого нет, делала ее еще прекрасней. То одной, то другой рукой девушка легонько касалась скамейки, обнаруживая нетерпение, и это было так мило!
Наконец она остановила на мне взгляд и произнесла то, чего больше всего боялась, но не могла не сказать:
– Уходи!
Я не услышал, скорее увидел, что она сказала, угадал это слово. И растерялся. Я думал о том же. Сердце говорило: «Останься!» Но разумом я понимал, что должен уйти. Я не мог отвести глаз от нее. Она опустила было голову, но тут же решительно подняла ее. Смело, преодолевая робость, встретила мой взгляд. Будто сговорившись, мы оба опустили головы, затем посмотрели друг другу в глаза. Казалось, еще немного, и сердца наши соединятся…
Я шел медленно. Она проводила меня до двери, в глазах ее стояли слезы. У ворот я оглянулся. Она была уже под яблоней. Я ушел.
Больше такое не повторялось.
Потом их дом посетила смерть. Похороны были небогатые. При свете лампы мы обменялись несколькими ничего не значащими словами. Девушка в волнении перебирала пуговицы на своем траурном платье. Она стояла недалеко от меня, и мы явственно ощущали горячее взаимное желание, охватившее нас. Чувства были такими же бурными, как рост молодых хлебов после дождя.
Нам исполнилось тогда двадцать два года. Это было до движения «4 мая», и на отношения между мужчиной и женщиной еще не смотрели просто.
По окончании учебы меня назначили директором начальной школы. Она прислала поздравительное письмо. Это было из ряда вон выходящим событием в моей жизни. На листочке бумаги внизу, рядом с оттиском веточки сливы, приписка: «На письмо не отвечай». Я не посмел не выполнить ее просьбу, но в душе моей словно зажегся факел. Всего себя я отдал работе, решив делом ответить на ее письмо. В моих снах она мне желала успеха, приветствовала своими прекрасными, словно выточенными из яшмы руками. О помолвке нечего было и думать. Много, слишком много препятствий стояло на нашем пути, казалось, дорогу перегородил свирепый беспощадный тигр.
Одно меня утешало – по слухам, девушка не была помолвлена. Произошло еще одно радостное событие – меня по совместительству назначили директором народной школы. Она там преподавала. Теперь я, по крайней мере, буду видеть ее. О большем я и мечтать не смел. Но она старалась меня избегать. В ней теперь не было ни живости, ни наивности семнадцатилетней девушки, зато появилась загадочность женщины.
Прошло еще два года. Я уехал за границу. Перед отъездом зашел к ней проститься, но не застал дома.
За границей я пробыл несколько лет. Переписка была невозможна, расспрашивать о ней я счел неудобным. Так и жил в неведении. Встречались мы с ней в моих сновидениях. Странно, но я никого не видел во сне – только ее. Сны бывали разные: и печальные до слез и радостные. Но всегда интересные. Я видел ее семнадцатилетней, с круглым личиком, ясными глазами, немного кокетливой. Нежная, гибкая, с необычайно легкой походкой. Особенно меня волновали ее длинные черные волосы*. Она то их расчесывала, то заплетала в косу.
Возвратившись на родину, я, не мешкая, стал о ней расспрашивать, и то, что услышал, походило на злую клевету – она стала продажной!
Эта раздирающая душу весть не убила моего чувства к ней. Наоборот, мне еще сильнее захотелось ее увидеть. Но дом, в котором она прежде жила, был давно продан. Только яблоня по-прежнему стояла за забором.
Наконец я ее разыскал. Она больше не носила кос. В волосы, зачесанные назад, был воткнут большой зеленый гребень. Рукава длинного розового халата едва доходили до локтя. Руки потеряли прежнюю гибкость. Лицо было густо напудрено, на лбу и в уголках глаз появились морщинки. Она мило улыбалась, как прежде, только живости не осталось ни капли. Я подумал: «Если убрать с лица крем и пудру, она, в лучшем случае, будет походить на женщину, перенесшую родовые муки». Она ни разу не посмотрела мне прямо в глаза, хотя на лице не было и тени смущения. Она говорила и улыбалась как-то неискренне, только из вежливости. На вопросы о ее жизни отвечала неохотно. Сидела она, положив ногу на ногу, и курила, слегка откинув голову и наблюдая за струйками дыма, который очень искусно выпускала через нос. Вид у нее был невеселый, но она делала все, чтобы не выглядеть жалкой. Глаза мои наполнились слезами, но она оставалась равнодушной, хотя не могла их не заметить. Она разглядывала свои ногти, легким движением поправляла волосы, словно только ради них и жила. Я спросил о ее близких. Она ничего не сказала.
Мне оставалось только уйти. Прощаясь, я оставил свой адрес – так хотелось, чтобы она попросила меня, приказала сделать что-нибудь для нее. Но слова мои будто не доходили до ее сердца. Вдруг она засмеялась, избегая смотреть мне в глаза, и тем самым давая понять, что провожать меня не собирается.
Она решила, что я ушел, но вдруг увидела, что я все еще стою в дверях, не в силах двинуться. Глаза наши встретились. Тут она, как ужаленная, резко повернулась и исчезла в глубине комнаты.
Первая любовь – это первый весенний цветок. От нее нельзя отмахнуться.
Через друзей я переслал ей немного денег. Она приняла их, ио ничего не ответила.
Друзья заметили мою печаль – выдавали глаза – и пробовали знакомить меня с девушками, но я лишь с неизменной грустной улыбкой отрицательно качал головой. Я должен ждать ее. Первая любовь – самая желанная, как игрушка для ребенка, не важно, тряпичная это куколка или несколько маленьких камешков.
Через какое-то время я заговорил о своей беде с близкими друзьями. Они не сказали ничего плохого, но стали подшучивать надо мной, считая это чудачеством. Разве достойна такая женщина любви? Но ведь именно она открыла мне мир любви, и я стал еще упорнее в своем желании идти за ней на край света. Жалость слабее любви, зато человечнее. И однажды я попросил друга передать, что хочу жениться на ней. У самого не хватало духу ей это сказать. Но в ответ на мое предложение она расхохоталась словно безумная. Над кем же она смеялась – над собой или надо мной? Над моей глупостью? Но влюбленные всегда глупеют. Значит, над собой. Чтобы не заплакать, не выдать своей глубокой печали. Эта мысль принесла мне утешение.
Я набрался духу и решил сам пойти к ней, заранее обдумав, что скажу, и мысленно повторяя эти слова. Я добьюсь своего, – твердил я себе. Ее не оказалось дома. Я пришел второй раз и третий – напрасно. А когда снова пошел, она лежала в гробу. Умерла от аборта.
- Предыдущая
- 2/3
- Следующая
