Голос нашей тени - Кэрролл Джонатан - Страница 22

• Предыдущая
• 22/40
• Следующая

— Верю. Так почему же ты чувствовал себя хорошо? Как это получилось?

— Потому что дети всеядны в своей жадности. Ты сама так сказала, помнишь? Да, мне было жаль, что его не стало, но теперь его комната и его стол были мои, и его футбольный мяч, и его албанский флаг, на который я так зарился.

— В самом деле? Не верю. Мне казалось, ты говорил, что был таким хорошим мальчиком.

— Индия, я думаю, что ничем не отличался от большинства мальчиков и девочек моего возраста. Росс всегда был таким плохим, что занимал почти все внимание родителей. А теперь вдруг это внимание досталось мне. Страшно говорить это, но ты сказала, что хочешь правду.

— Ты считаешь, что чувствовать себя так после смерти брата — плохо?

Мы дошли до ее дверей, и она стала рыться в карманах, ища ключи. Я провел рукой вдоль кнопок на панели домофона.

— Был ли я плохим? Конечно, я был отвратительным маленьким крысенком. Но, думаю, большинство детей такие. Люди так безразличны к детям большую часть времени, потому что это дети, и они самым естественным образом хватают то, что могут получить. На детей обращают внимание, как на собак, — время от времени обнимают и целуют их, засыпают подарками, но проходит две секунды, и взрослые их прогоняют.

— Так что, по-твоему, родители своих детей не любят? — Она повернула ключ в замке и толкнула тяжелую застекленную дверь.

— Если обобщить, я бы сказал, что любят, но предпочитают держать их на расстоянии. Иногда они, конечно, хотят, чтобы дети были поблизости, чтобы посмеяться, похихикать, поиграть с ними, но не очень надолго.

— Похоже, ты просто хочешь сказать, что дети скучные.

— Да, Индия, я так и думаю.

— И ты был в детстве скучным? — Она повернулась ко мне и одним движением уронила ключ в сумочку.

— По сравнению с моим братом — да. Я был скучный и хороший. Росс был плохой и интересный. Но очень плохой. Иногда просто злобный.

Протянув руку, она сняла нитку с моего пальто.

— Возможно, потому-то родители и уделяли ему внимания больше, чем тебе.

— Потому что он был плохой?

— Нет, потому что ты был скучный.

После такой долгой солнечной ванны на лестнице было сыро и темно. Я решил не отвечать на обидное замечание Индии. Она прошла вперед, и я смотрел, как ее ноги поднимаются по лестнице. Они были очень красивые.

В квартире царил кавардак. Я впервые был здесь с того дня, когда умер Пол. Картонные коробки на полу, на кушетке, на подоконнике. Бесцеремонно запихнутая в них мужская одежда и обувь, из некоторых торчали носки, галстуки и нижнее белье. Три коробки в углу были заклеены широким коричневым скотчем и сложены друг на друга. Ни одна не была подписана.

— Это все вещи Пола?

— Да. Похоже на распродажу, правда? Мне было так неприятно, когда я открывала шкафы, выдвигала ящики и повсюду видела эти вещи, и я решила собрать все вместе и раздать.

Она зашла в спальню и закрыла за собой дверь. Я сел на край кушетки, робко заглянул в открытую коробку на полу у моих ног и узнал зеленую спортивную рубашку, которую Пол часто носил. Она была выглажена и в отличие от всего остального в коробке аккуратно сложена — поверх каких-то коричневых твидовых брюк, которых я никогда раньше не видел. Бросив быстрый взгляд на дверь спальни, я вынул рубашку и провел по ней рукой. Снова взглянув на дверь спальни, поднес рубашку к носу и понюхал. Никакого запаха — после стирки на ней не осталось ни частицы Пола Тейта. Я положил ее обратно и машинально вытер руки о штанины.

— Я выйду через минуту, Джо!

— Не торопись. Я тут как-нибудь справлюсь.

Я уже собрался встать и заглянуть в другие коробки, когда услышал, как дверь открывается. Индия высунула голову, и прежде чем встретить ее взгляд, я мельком заметил черное белье.

— Джо, не подождешь еще чуть-чуть? Я чувствую себя такой грязной после всего… Хочется залезть в душ. Я мигом. Хорошо?

Я представил себе, как она стоит голая под душем, блестящая от воды, и потому ответил не сразу:

— Конечно, разумеется. Валяй.

Я подумал о «Лете сорок второго» [59], где красивая молодая женщина соблазняет мальчика, узнав, что ее муж погиб на фронте. Плеск воды в душе вызвал у меня мощную эрекцию. От этого я почувствовал себя извращенцем и ощутил вину.

Перешагнув через коробку поменьше, набитую всевозможными письмами и счетами, незаполненными зелеными чековыми книжками и т. д., я запустил туда руку и взял горсть перьевых ручек. Пол писал только перьевыми ручками, и, глядя на них, я захотел взять одну на память — не спрашивайте почему. Потом произошла странная вещь: я испугался, что если попрошу у Индии, то она откажет, и решил просто стащить одну, ничего ей не говоря. По натуре я не вор, но на этот раз даже не колебался. Одна из ручек была толстая, черная с золотом. Она выглядела старой и солидной, а на колпачке было написано «Montblanc Meisterstuck No. 149». В коробке были еще две похожие ручки, и я решил, что даже если Индия решит оставить их, то пропажи все равно не заметит. Я засунул ручку себе в карман и подошел к окну.

Душ затих, и я прислушался к новым тихим звукам. Я пытался представить, что Индия делает: вытирает волосы или пудрит руки, плечи, груди.

Женщина в окне напротив, увидев меня, помахала рукой через двор. Я помахал ей в ответ, она помахала снова. Я подумал, не приняла ли она меня за Пола. Что за пугающая, тягостная мысль! Женщина продолжала медленно махать. Она напомнила мне подводный коралл, и, не зная, что делать, я отвернулся и сел на кушетку.

— Джо, я тут думала, чем же мне хочется заняться.

— И чем же?

— Тебе это страшно не понравится.

Посмотрев на закрытую дверь, я задумался, чем же это таким она может заняться.

Через несколько минут Индия вышла из спальни в серой трикотажной фуфайке с капюшоном, старых джинсах «левис» и кроссовках. Ей хотелось пробежаться вдоль реки. Она сказала, что сопровождать ее, если я не хочу, вовсе не обязательно — она уже пришла в себя. Ей хотелось «на несколько миль очистить» свой организм. Это определенно имело смысл, и я сказал, что составлю ей компанию. Мы прошли от их дома к дорожке вдоль Дунайского канала, длинной и прямой, прекрасно подходящей для бега. Я сел на деревянную скамейку и раскрыл взятую с собой книгу, а Индия потрусила прочь. Над рекой разрозненными стайками вились чайки, то и дело пикировавшие к самой воде. Несколько стариков караулили у парапета с удочками; время от времени мимо проходила какая-нибудь пара с детской коляской. Все мы были прогульщики.

Зная, что Индия убежала, вероятно, на полчаса, не меньше, я смотрел на воду и размышлял о том, что же будет теперь. Долго ли Индия еще пробудет в Вене? А если уедет, то захочет ли взять меня с собой? И захочу ли я уехать с ней?

До знакомства с Тейтами мне было неплохо здесь. Я сам точно не понимал, как был счастлив, но когда приспособился к ритму этого города, полностью осознал, что неплохо устроился.

Чего ей захочется через пару месяцев? Куда она решит отправиться? При всем своем обаянии Индия была неугомонна, и ее ощущение чуда требовалось постоянно подпитывать новыми раздражителями. Допустим, она захочет взять меня с собой — но что, если в Марокко или Милан? Поеду я? Все брошу и уеду из-за ее каприза?

Я упрекнул себя за такую уверенность. А то, как я уже вычеркнул Пола из наших жизней, — это просто неприлично.

Я извлек из кармана авторучку. Если посыпать ее порошком, то можно где-нибудь найти отпечатки его пальцев. Скажем, левого большого пальца или правого мизинца. Я поднял ручку к бледному солнцу и увидел внутри чернила. Чернила, набранные им. Дорогой Пол… Через несколько дней после того, как заправишь эту ручку, ты умрешь. Я снял колпачок и стал задумчиво рассматривать золотое перо с витиеватой серебряной гравировкой. Интересно, сколько лет этой штуке? Не прихватил ли я по глупости антикварную вещь, которая стоит целое состояние? В ручках я не разбирался. С виноватым видом я закрутил колпачок и сжал ее в руке, скрывая от всего мира.

• Предыдущая
• 22/40
• Следующая