Городская фэнтези — 2008 - Бенедиктов Кирилл Станиславович - Страница 59

— Эт-то что такое?! Прямо у берега взрывают, что ли?.. Так ведь и стекла повышибет!

Гереон проводил взглядом то, что могли видеть лишь они с Кефасом, — три стремительных тела, взвившиеся в зенит и затем крутым поворотом «все вдруг» перешедшие в горизонтальный полет.

— Пора подняться и поговорить с ним, — нерешительно предложил Кефас.

— Трудно будет втолковать ему, что мы действовали исключительно в его интересах, — Гереон был грустен. — Особенно в том, что касается денежных дел.

— Надеюсь, он поймёт — мы только пытались удержать его и заставить жениться. И еще… Гереон, мы увидим не того, кто ночью не пускал нас в дом. Она дышалана него, и даже в лицо. Прежний Гертье сгорел.

Снег сошёл, и расцвели сады, опал вешний цвет, и налились колосья и плоды. С приходом осени, богатой яблоками и вином, усадьба Свенхольм стала прихорашиваться, готовясь к свадьбе.

Барон Освальд дан Лейц принимает гостей. В Свенхольм съезжаются родственники, добрые знакомые, соседи дальние и ближние, их дочки на выданье, их сынки с мечтами о славе и богатстве, какие-то вытащенные из чулана сказочные горбатые бабушки и зловещие деды, скрипящие на ходу, с перекошёнными параличом лицами. По господскому дому, вырываясь из окон и эхом отдаваясь меж хозяйственных пристроек, гуляет громкий голос графа Гальдемара. Этот длинный и неугомонно подвижный родич, без пяти минут сват Освальда, с утра в подпитии, но никто не в состоянии понять, насколько пьян сьер дан Валлероден. И трезвый, и хмельной, он одинаково быстро шагает на ногах-ходулях, горланит, машет руками, как огородное пугало на ветру, целует в мокрые носы охотничьих псов, нахваливает стати лошадей и готов на пари с кем угодно стрелять по мишеням.

В иные времена граф Гальдемар отправился бы через море на спор, что первым водрузит знамя с крестом на главной мечети Иерусалима — причём, скорей всего, он позабыл бы поставить домашних в известность о своём поспешном отъезде.

Старый граф Марей дан Валлероден приехал из своего имения со штатом слуг — двое дюжих молодцев носили его в резном кресле с мягкими подушечками, лектриса читала ему из Белой книги, а мальчик опахалом отгонял мух от графской персоны.

После утончённого и модного житья в Маэне вновь попав в захолустное общество, Гертье недоумевал — как он мог здесь родиться и жить? Как вообще можно жить среди помешанных на псовой охоте фанфаронов, пропойц, сдобных безмозглых девиц и паяцев, непрестанно дёргающихся от наследственных нервных болезней? Гертье старался не оказаться в компании, не попасть кому-нибудь лишний раз на глаза, чтобы не вызвать шквала глупейших вопросов и плоских свадебных острот о первой брачной ночи. Впрочем, и за глаза его склоняли почём зря, и он это точно знал. Помогал слух — и от природы чрезвычайно острый, он стал небывало чутким после того, как ушей коснулся огонь Рагнхильд.

Он слышал, что говорят за стеной, любое слово, каждый вздох.

— Жених изысканно одет, прямо-таки красавец.

— И каждая его пуговица куплена на деньги тестя.

— Похоже, барон оплатил также наряды свата и сватьи. — Обеднели Валлеродены… Одно спасение — богатая женитьба. Видели Атталину?

— Мимоходом. Лица нет на несчастной. Каково ей выходить за неимущего? Только название что студент и кавалер, а за душой ни цента.

— Троюродные. Наплодят дегенератов.

— Вдобавок она — лунатичка.

— Да что вы?!

— Так и есть. За ней много чего замечали…

— Она… о, пресвятые угодники… до брака?

— Это бы ещё ладно. А ходить ночами по лугам в одной рубашке — это, по-вашему, нормально?

С горьким осадком в душе уходил Гертье в другую комнату, а там слышались беседы из лакейской. Нет-нет да и мелькнёт феодальное желание вырвать прислуге язык.

— Бедняжка наша, птичка наша! Отец родной отдал на погибель. Что бы ему на палец выше не взять, мимо выпалить, чем попасть в отродье Брандесьеров…

— Сьер Освальд бьёт без промаха, с зароком — если нацелился, то пли!

— Пропадёт ни за что наша хозяечка, совсем молоденька!

— Дурацкий твой ум!.. Может, так лучше — пых, и нету. Чем вечность гореть в пекле, легче краткий миг мученьев претерпеть. Это расплата за родство проклятое, за то, что по ночам бродила…

…Атталина сидела напротив зеркала, вглядываясь в своё отражение. Что будет вместо лица завтра? Сожжённая, сочащаяся кровью алая маска боли…

Даже если вся родня, посещавшая Свенхольм при свете звёзд, соберётся вокруг как заслон, это не поможет. Огонь везде — в лампах, свечах, спичках, папиросах, трубках и сигарах, в бутылках с пиронафтом. Придёт ночь — и огонь будет зажжён, чтобы прогнать темень. А настанет зима — он будет дарить тепло. Пишут про «русский свет», какие-то беспламенные свечи, горящие от электричества, — но и от них будет веять zhar, сила огеньдеша.

Пришёл последний день, настал последний час.

Все собрались, все ждут её выхода. Так парижская чернь ожидала восхождения Марии Антуанетты на эшафот. Нельзя споткнуться, нельзя опустить голову, нельзя дрожать — поведение приносимой в жертву должно быть безупречным. Лейцы — славный и почтённый род; гости будут судить об их достоинстве по тому, как она пройдёт все ступени обряда. Она обязана скрыть свои истинные чувства, чтобы история сгоревшей невесты стала легендой, возвеличивающей баронское семейство.

— Сегодня сподобимся чудес, — предвкушали гости.

— Воистину чудо — имея полтораста тысяч приданого, выйти за Валлеродена.

Шутка удачна, крутом хихикают. Расходы на свадьбу — за счёт Освальда. Граф Гальдемар смог обеспечить лишь своё с супругой блестящее присутствие.

Белая невеста вышла под вздохи восхищения и стоны зависти. Вся — белизна! платье, фата, перчатки, даже кожа — белые. Гертье взял её руку и свёл Атталину вниз по ступеням.

Перед тем как сесть в черно-лаковое ландо и поехать в церковь, надо вытерпеть ритуал Лейцев, о котором ходит много толков. Освальд, как ныне старший в роду, как владетельный сьер и мировой судья околы, сиречь округи, должен зарубить свинью. Священник при сём не присутствует ни в коем случае, хотя, наверно, втайне очень хочет. Свенхольм — Свиной, а может и Святой, то есть идоложертвенный Холм, некогда был местом поклонения языческим богам. «Чтобы дом стоял, чтобы дети родились», хозяин посвящает лучшую свинью ревнивым духам земли. Не задобришь их — жди беды.

Прошептав себе под нос: «Мясо и жир — дедам на пир, кровь солона — чаша вина. Деды, берите, добром одарите. Жениху, невесте — целый век жить вместе. Да будет их деток, что на ели веток!» — барон взмахнул широкой старинной саблей. Гости, все как один примерные христиане, толкаясь, полезли к ещё вздрагивающей свиной туше, чтобы омочить пальцы в горячей крови, — но первыми допустили жениха с невестой. Втихомолку судачили о тех, на кого попали брызги в момент отсечения головы, — этим везучим до Рождества обеспечены достаток и удача.

Такие вот обычаи живы в эпоху пара, телеграфа и Суэцкого канала. Они рядом — стоит заехать чуть глубже в Ругию, погруженную в тысячелетний сон забвения, сон тёмных чащоб, сон мшистых и бездонных топей.

— Мимо, — едва слышно сорвалось с губ Атталины, стоявшей с отсутствующим видом. Плохой знак — на неё кровь не брызнула, кипенно-белое платье осталось девственно чистым. Земляные деды отказали ей в покровительстве.

В толчее у свиного тела Гертье заметил странных гостей. Люди двигались плотным месивом, склоняясь и протягивая руки к остывающей луже, и среди рук высовывались шерстистые кабаньи головы с красными глазками — разрывая копытами и тупоносыми мордами пропитанную кровью землю, они чавкали, пожирая её.

— Приняли, — тихо сказал он, чтобы услышала одна Атталина.

— Да? — В её взгляде блеснула надежда, но слёзная пелена отчаяния затмила огонёк мимолётной радости.

Они пошли к ландо, где на козлах восседал парадно одетый кучер, а на запятках стояли украшенные бантами и лентами грумы в цилиндрах, великолепных сюртуках и панталонах. Девочки-малютки несли шлейф невесты. Идущая сквозь зыбкий кошмар Атталина вдруг обрела опору — верную, твёрдую руку Гертье. Пальцы невесты впились в ладонь жениха.