Корона, Огонь и Медные Крылья - Далин Максим Андреевич - Страница 81
- Предыдущая
- 81/102
- Следующая
День был темен и сер; он сворачивался в сумерки так скоро, что у меня щемило сердце. Не знаю, отчего, но, даже зная, что вечером мы покинем дворец, я боялась темноты, так боялась…
Сейад и Шуарле наполнили бурдюки водой. Мы с Раадрашь сложили в торбочки, вышитые красной шерстью, лепешки, сушеные абрикосы и вяленое мясо — почти ту же еду, которую собирал для меня Шуарле, когда решил сбежать со мной от людей Вернийе. Далхаэшь сперва возилась с драгоценными безделушками, потом присоединилась к нам. В какой-то момент мне стало почти весело от этой суеты, будто мы собирались на пикник.
Теней не было видно, но я все время ощущала их грозовой холод и свежий запах. Пока я кормила Эда, Раадрашь стояла у решетки, закрывающей выход в сад, и смотрела, как дождь льет на розовые кусты. Ее лицо выражало болезненную тоску запертой в клетку птицы.
Наверное, Шуарле еще не стал до такой степени птицей, чтобы тосковать и метаться от невозможности улететь. Он даже улыбался, встречаясь со мной взглядом — и я думала, что мы немало прошли вдвоем, и что, возможно, в этот раз нам снова удастся улизнуть от ожидающего нас кромешного ужаса.
Пусть — через другой ужас. Но ведь в горах Хуэйни-Аман мы уже были — я и Шуарле, я и Раадрашь, я и Тхарайя… пожалуй, Хуэйни-Аман казались мне более безопасным местом, чем дворец. А по стране теней нас собирались сопровождать близнецы…
Оттого, когда стена, не закрытая ковром, раскололась глубокой черной щелью, а из щели потянуло погребным холодом, я не испугалась. Я просто прижала Эда к себе и шагнула в провал.
Она в эту темноту, как в воду, нырнула. Я едва успел за ней.
Не то, чтобы я не доверял близнецам. Просто — доверяй, но проверяй. Не каждый день перешагиваешь через такой порог, ага.
Молния нас в три шага догнала. А уж за ней — Сейад и Пчелка. Пчелка призвала Нут на помощь, еле слышно — но и Яблоня тоже молилась, по-своему, не Нут, а их северному Богу-Отцу. Я еще подумал, что она права, пожалуй — мужчины и воина нам сильно не хватало.
Не столько северного Бога, сколько моего господина. Потому что близнецов я за мужчин и воинов не считал, хоть убей. Они были гораздо больше аманейе, чем я и чем любой из птиц. Особенно тут.
Каменные плиты за нами сдвинулись. Сразу стало очень холодно, и я порадовался, что нас предупредили заранее: Яблоня завернулась в теплый плащ, и младенчика мы как следует укутали. А я разыскал и напялил сапоги и свое старое тряпье — солдатский плащ и куртку — плевать хотел на все приличия. Яблоня еще улыбнулась, когда увидела меня в этой одежде — как дома, в горах, мол — и мне сразу стало хорошо.
Ну да, мы же выбрались на свободу, как бы оно там не обернулось.
Я думал, будет темнотища, хоть глаз коли — но не так уж оказалось и темно, на самом деле. Коридор был очень высокий, со стрельчатым сводом, а этот потолок, своды эти все усеивали голубые звездочки, крохотные. Они тихонько двигались и шевелились, и от них шло нежное сияние, хотя света они особенно и не прибавляли.
Через каждые двадцать шагов горели гадкие светильники.
Странно, наверное, звучит, когда про светильник скажут "гадкий" — но я просто не знаю, как по-другому это выразить. Обыкновенные дворцовые светильники из матового стекла в виде тюльпанов — но в них горело не масло, как у людей, а — я не знаю, что. И от них шел то ли голубой, то ли черно-зеленоватый свет, от которого лица у всех женщин выглядели совершенно мертвыми. Синеватыми с прозеленью, а глазницы, ноздри и рот — вроде запавших дыр. Я как-то встревожился и на всякий случай потрогал Яблоню за ручку — но, спасибо Нут, она была обычная, тепленькая, улыбнулась мне, и младенчик тоже был теплый и подремывал.
Я немного успокоился и стал смотреть по сторонам.
Близнецы шли, как любая охрана — Ла впереди, а Хи сзади — и мечи у них тоже светились, холодным неживым светом, как зарницы. Яблоня говорила, что различить близнецов нельзя, но я потихоньку приноровился: Ла был, как будто, чуть-чуть потеплее и лицом живей и проще, а Хи — у него лицо никогда не двигалось, он только глаза щурил.
И это Ла любил пошутить: ущипнуть меня за щеку, так, что волосы встанут дыбом, или задеть Пчелку локтем, чтобы она подпрыгнула — и все это с невинной улыбочкой. Хи по натуре казался куда серьезнее — и мне с ним было легче разговаривать.
Но Хи всегда говорил ужасно откровенно. Гораздо откровеннее, чем люди — и, когда говорил, уж точно не думал, что человека может перетряхнуть с головы до ног. Не умел пожалеть. Кажется, даже сам это понимал, а потому не стал разговаривать о некоторых вещах с Яблоней, а сказал мне.
Вроде как, если этот бесхвостый до сих пор не сбрендил и не подох, то ему уже ничего не грозит, ага.
Вот Хи мне и рассказал, что Орел приказал убить своих теток не столько по обычаю, сколько за то, что госпожа Алмаз отравила его мать. Но это уже потом, после той моей глупости.
Когда утром никто не принес Яблоне поесть, я пошел разыскивать кого-нибудь посметливее из дворни. Я сказал Яблоне, что в кухне никого не оказалось — но, если честно, я сразу кухню не нашел. Тут все было такое большое и столько всяких ходов, что я все время выходил куда-то не туда. Я пошел в ту сторону, откуда приходили евнухи госпожи Алмаз — я же думал, они из кухни приходят — а оказалось, что там ее покои.
Вот это и была большая ошибка. Я чуть не вляпался по самые уши, ага.
Во дворце-то, на темной стороне, по запаху ничего нельзя разобрать. Тут женщины жили тысячу лет — и тысячу лет душились, поэтому все, что могло пропитаться благовониями — пропиталось насквозь. Сплошная герань, розовое масло, жасминовая эссенция, мускус и горький апельсин. И еще какой-то запах, от которого делается как-то… то ли грустно, то ли сладко — явно, драгоценный, потому что в деревне я никогда такого не нюхал. И от этого шквала запахов так дуреешь первое время, что даже чеснок не учуешь, пока тебе его не подсунут под самый нос.
Если бы не это, я разнюхал бы, откуда пахнет едой — не труд. Но тут из всех запахов самым съедобным был очень сильный аромат ванили. Я и пошел туда — думал, может, пекут ванильное печенье, много, на всех женщин. Логично, потому что треугольные ванильные ушки с медом вообще-то подают на поминках — заесть слезы сладким, чтобы путь на другой берег у мертвого был не горек.
А они засыпали этими драгоценными стручками весь ее покой. И прямо на стручках стоял ее гроб из сандалового дерева, весь резной, а вокруг — сандаловые гробы царевен. А рядом, в золотых тюльпанах, курились ванильные и сандаловые свечки, чтобы запаха мертвых было не слышно. Ну и прислуга из покоев государыни… тоже там была, в общем.
Их, я хочу сказать, еще не завернули в полотно и не уложили в гробы. С ними вообще, я думаю, не было времени возиться: распорядители похорон заняты были в храме и в усыпальнице, а до этого обряжали старую госпожу и бедных царевен. Поэтому рабов просто бросили.
Они так, вповалку, и лежали. У гробов, с той стороны, где ноги у покойниц, чуть ли не друг на друге. Кто в черном, кто — в церемониальном пурпуре. Не дали им переодеться, думали, наверное — лучше сами переоденут, хлопот меньше. Но пока про них забыли.
Я никого особенно не знал, но все равно хватило сильных чувств. Вообще-то, они, ясное дело, отмучались, и не порадоваться за их глупо — но у меня моя обычная иголка застряла между ребер, да так, что вздохнуть с минуту не мог. Мне не царевен — мне рабов было жалко; деревенщина, ага.
Изумруда из комнаты Яблони сюда принесли. Ну, Изумруду повезло сравнительно; я только теперь понял, до какой степени. Тюльпан тоже тут лежал, весь в черном, заплетенный, позолота на лице размазана — ничего его не удушили, ему шею свернули и даже глаза не удосужились закрыть. Мол, какой-то там евнух никого даже из-за реки не сглазит.
Я и закрыл ему глаза. Ему, какому-то молодому парнишке с черно-синим лицом и девочке — она, наверное, сопротивлялась или плакала, у нее щеки до сих пор были влажные, я их вытер своим рукавом. Попрощался, короче.
- Предыдущая
- 81/102
- Следующая
