На тихой улице - Карелин Лазарь Викторович - Страница 3

• Предыдущая
• 3/39
• Следующая

— О чем, мама? — снова оборачиваясь к окну, рассеянно спросил Алексей. — Смотри-ка, смотри, точно и веса в нем нет — летит! — с восхищением воскликнул он, разглядывая сверкающие на солнце стены высотного дома.

— Да вот, к примеру, — не слушая сына, продолжала мать, — женщина тут одна ко мне обратилась…

— И что же? — Алексей с увлечением следил за тем, как стайка голубей, снявшись с карниза его дома, тянула и тянула ввысь, туда, где в безоблачном, жарком небе блестела, венчая высотный дом, островерхая башня.

— Уж больно человек-то она хороший… — как бы невзначай заметила мать.

— Нет, не дотянут!.. — с сожалением сказал Алексей, следя за кружащими голубями. — Хороший, значит, человек?

— Очень! — воодушевилась мать. — Да и знаю я ее без малого тридцать лет. Это еще когда тебя и на свете-то не было…

— Старые, выходит, знакомые?

— В том-то и дело. Ну как такому человеку не помочь, подумай! Вот я и решила тебя попросить…

— Попросить? — внезапно потвердевшим голосом сказал Алексей. — Как же прикажешь тебя понимать? Или, может быть, теперь уж не я, а ты забываешься?

— Да что ты, Алексей! — Мать растерянно смотрела на сына. — Ведь я только хотела… Ты теперь судья, ты можешь…

— Верно, судья, — уже мягко и чуть насмешливо, совсем так же, как мать, щуря морщинки возле глаз, отозвался Алексей. — Вот потому-то и хлопотать тебе, матери судьи, за всяких там своих старых знакомых никак нельзя.

Почувствовав неловкость за свои, возможно, слишком резким тоном сказанные матери слова, Алексей примирительно ей улыбнулся.

— Чего уж там! — сердито сказала она. — Виновата, признаю.

Не понять было, на кого она сердится: на сына ли за то, что сделал ей выговор, или на себя, за свое неуместное заступничество.

— Ну, мне в суд пора, — сказал Алексей.

Сняв со стула пиджак, он поспешно вышел из комнаты.

А мать, проводив его взглядом, вдруг чему-то негромко рассмеялась, будто разговор с сыном не огорчил, а, наоборот, очень ее порадовал.

На улице было тихо и знойно. Казалось, жаркое солнце расплавило стекла домов — так нестерпимо для глаз сверкали они, вот-вот готовые излиться горячими ручейками из оконных ниш на асфальт.

Здесь было безлюдно, но рядом, в том месте, где улица неприметно сливалась с центральной магистралью, суматошно звучали сирены машин и в пролетах между зданиями, повинуясь зеленым и красным вспышкам углового светофора, нескончаемо двигался широкий людской поток.

Алексей вышел из подъезда своего дома. Встреченный плотной стеной уличного зноя, он начал стягивать с себя только что надетый пиджак.

Дом, где жил Кузнецов, выделялся среди старых домов на этой тихой московской улице своей величиной. Его серый фасад, оживленный большими, из цельного стекла окнами, занимал почти весь квартал. Причудливые лепные украшения венчали многочисленные подъезды. Такие дома некогда называли «доходными».

Улица была неширокая, и, чтобы достичь взглядом верхнего этажа дома, Алексею пришлось закинуть голову. А там — в одном из окон — уже появилась мать. Она помахала сыну рукой и что-то крикнула ему, но он не расслышал ее слов.

— Хорошо, хорошо, позавтракаю! — на всякий случай негромко отозвался Алексей. — Ладно, ладно, приду пораньше!

Переложив с руки на руку мешавший ему пиджак, он наконец небрежно кинул его на плечо. Легкой, по-спортивному пружинящей походкой он быстро зашагал по тротуару, придерживаясь узенькой затененной полоски, что тянулась вдоль стен.

— Почтение Алексею Николаевичу! — приподнимая фуражку, приветствовал его седоусый, степенный дворник.

— Здравствуйте, Иван Петрович, — дружески кивнул ему Алексей.

— Стало быть, в суд? — спросил старик, с уважением глядя вслед Кузнецову. — Вершить правосудие?

— Вершить, вершить! — весело сказал Алексей.

— Зайду послушаю, — посулил старик. — Любопытствую насчет судьбы людей.

— Заходите, милости прошу, — уже издали обернулся Алексей.

— Да и я как-нибудь заскочу, — неожиданно услышал он чей-то голос, хотя поблизости никого не было видно. — Как же, занятно посмотреть, как сосед Кузнецов сроки раздает.

У тротуара с поднятым капотом стояла поблескивающая на солнце легковая машина. Алексей заглянул в машину, но там было пусто.

— Да здесь я, здесь! — снова раздался хрипловато-насмешливый голос, и Алексей встретился глазами с человеком в матросской тельняшке, лежавшим на спине под передним мостом машины.

— А, Симагин! — опускаясь на корточки возле шофера, сказал Кузнецов. — Что, авария?

— Она самая… — сокрушенно вздохнул шофер, и в узеньких щелках его глаз зажглись лукавые огоньки.

— Ну-ка, в чем тут у тебя дело? — Алексей невольно для себя потянулся рукой к машине.

— Да ни в чем — профилактикой вот занялся, пока хозяйка нос пудрит, — равнодушно отозвался Симагин.

Он выбрался из-под машины и встал на ноги.

Поднялся и Кузнецов:

— А говоришь — авария!

— Да разве я про машину? — Симагин в сердцах швырнул зажатые в кулак концы в кабину.

Он был высок, худощав, горбил покатые плечи. Русая прядь вольготно лежала у него на лбу, отчего все лицо его с острым с горбинкой носом и узенькими щелочками веселых глаз казалось насмешливо-лукавым. — Что машина! У меня и не такие балалайки скрипками пели! О жизни, о судьбе своей слезы лью, — горестно сказал он. — Да… Кручу, брат, баранку.

— Ну что ж, работа неплохая, — заметил Алексей, с интересом разглядывая машину.

— А жить на что? — раздраженно спросил Симагин. — Теперь что ни сопляк — то водитель, что ни студент — то с машиной. Ты-то, судья, еще не завел себе?

— Нет, — с сожалением вздохнул Алексей, — Куда мне!

— Заведешь, — усмехнулся Симагин. — Ишь, как глазами прилип! Вот я и говорю: кому не лень, тот и водитель, А я пока на «Волну» перешел, доездился! — Симагин достал из кармана пачку папирос, протянул ее Кузнецову: — Ну-ка, закури шоферских-то.

— Не курю, — качнул головой Алексей.

— Что так? Девичий румянец бережешь? — рассмеялся Симагин. — Впрочем, это дело хорошее, И мне врачи не велят, а не могу — привычка. В инвалиды зачислили врачи-то — ранение, контузия. Насилу до баранки допустили. Хватит, мол, отработал. — Симагин с откровенной усмешкой смотрел на Кузнецова. — А что кусать? В судьи вот разве податься?

— А выберут? — в тон ему спросил Алексей.

— Так ведь что ж, биография у меня прозрачная отца не знаю, мать не припомню…

— Куда уж прозрачнее!

— Войну прослужил на Балтийском флоте.

— И это плюс.

— Контужен.

— Совсем хорошо.

— Да ты, никак, шутишь, товарищ судья?

— Да ведь и ты не всерьез, товарищ шофер?

— Похоже, что так, — добродушно рассмеялся Симагин.

В это время хлопнула дверь подъезда, и Симагин, обернувшись, торопливо накинул на плечи замасленный флотский китель с неожиданно белым целлулоидным подворотничком и до блеска начищенными медными пуговицами.

К машине широкой, твердой походкой шла высокая полная женщина. Следом за ней лениво брел паренек лет тринадцати с забинтованной, на перевязи рукой. Он был очень похож на мать, но все в его розовощеком лице со вздернутым носом и капризно изогнутыми пухлыми губами еще не нашло своих окончательных черт, еще способно было к перемене. Пока же и при беглом взгляде о мальчике можно было сказать: балованный сынок.

Еще на ходу, коротко кивнув поклонившемуся шоферу, женщина начала распоряжаться, роняя громкие, торопливо произносимые слова:

— На перевязку, а потом в суд! — Это к шоферу. — Воля, сегодня ты сядешь со мной! — Это к сыну. — И не спорь, пожалуйста! Вот к чему приводят все эти твои шоферские увлечения! — И снова к шоферу: — Симагин, что с машиной? Надеюсь, мы можем ехать?

• Предыдущая
• 3/39
• Следующая