На тихой улице - Карелин Лазарь Викторович - Страница 2
- Предыдущая
- 2/39
- Следующая
А за окном, как старые знакомые, в привычном глазу порядке разместились крыши и стены домов, и каждая заплатина на кровле, каждый след от дождевого потека на соседской ограде или это вот причудливое пятно вдоль карниза, издали похожее своими очертаниями на бредущего куда-то старика с палкой, — все рождало общую душевную примету родной улицы, той самой улицы, на которой ты родился, вырос и живешь по сей день. Даже этот высотный дом, чьи беломраморные стены возникли здесь всего лишь несколько месяцев назад, — даже он не казался новичком, может быть, потому, что вырос у всех на глазах — от первой балки каркаса до сверкающего шпиля — и, ровесник самых маленьких обитателей улицы, стал ее юной, главной приметой.
Глядя на этот дом, щедро высвеченный ярким поутру солнцем, Алексей невольно залюбовался им, но вместе с чувством изумления, которое всякий раз приходило к нему, когда он глядел на своего величественного соседа, сейчас его охватило внезапное чувство горечи, душевной боли, и память подсказала, отчего пришло к нему это чувство. Подумалось: «Отец этого не увидел…»
Двенадцать лет назад таким же, как и сегодня, солнечным летним утром Алексей узнал о гибели отца. Инженер-строитель Николай Кузнецов в первые же дни войны добровольцем ушел на фронт. Он погиб в боях за Сталинград.
Алексей любил отца. Он звал его, как звала и мать, Колей и сызмальства привык считать своим первым товарищем. Да так оно и было на самом деле: не было случая, чтобы отец подвел сына, а сын подвел отца в трудные минуты жизни. Их было много, этих трудных минут. И первый урок плавания, когда, сброшенный отцовской рукой с лодки, Алеша должен был либо «погибнуть», либо поплыть. И первая ссора с приятелем, когда отец, поступив «по справедливости», встал на сторону не сына, а его противника. И, наконец, первый «мужской» разговор между сыном и отцом о будущем, о выборе профессии, когда перед неумолимыми отцовскими доводами в пух и прах развеялись все Алешины мальчишеские мечты о жизни, полной приключений, и впервые запали в сознание мальчика отцовские слова: «Помни, сын, человека делает труд».
Маленький Алексей гордился отцом, хотя и знал его слабости и осуждал за любовь к чертежам и всяким там строительным расчетам в ущерб даже таким серьезным занятиям, как катание с гор на лыжах или хождение в кино на фильмы «про войну». Когда же отец пришел домой в военной форме, когда, неумело поднеся руку к пилотке, откозырял жене и очень весело и молодцевато отрапортовал: «Солдат Московского ополчения Кузнецов явился по вашему приказанию!» — сердце мальчика преисполнилось такой гордости за отца, что, казалось, еще секунда — и он, сын солдата, разревется от восторга и умиления, как девчонка.
И вот отца не стало. Алексею было четырнадцать лет, когда он узнал о его гибели. Что мог он сделать в свои четырнадцать лет, как должен был поступить, когда суровая правда слов на воинском извещении: «Пал смертью храбрых», — дошла наконец до его сознания? Алексей бросился в военкомат, стал требовать, чтобы его послали на фронт, в ту самую часть, где погиб отец. Его отослали домой. «Не дорос еще, — сказали ему. — Подожди, успеешь».
Но, мальчуганом встретив Отечественную войну, взрослея и мужая в военные годы, Алексей так и не успел встать в солдатский строй защитников Родины…
— Алексей Николаевич, ловите! — послышался вдруг озорной мальчишеский голос, и откуда-то из глубины улицы к окну взлетел футбольный мяч.
Алексей ловко подхватил его и, перегнувшись через подоконник, отослал вниз — туда, где, задрав головы, стояли в ожидании два вихрастых паренька.
— И это судья-то!.. — входя в комнату, с упреком сказала немолодая, с заметной сединой женщина. — А если стекло выбьешь? Ведь за это штрафуют.
— Штрафуют, мать, штрафуют, — смеясь, отозвался Алексей. — А как же…
— Ну вот! А ты еще и пример показываешь. Судья, милый мой, должен особый надзор за собой иметь. Серьезность — вот что ему к лицу.
Мать внимательно и чуть насмешливо взглянула на сына, а руки ее, узловатые, морщинистые, больше, чем седина в волосах, говорившие о ее возрасте, уже принялись что-то прибирать на сыновнем столе, уже потянулись к тряпке и без помощи глаз, точно на ощупь, отыскали маленький косячок пыли на книжной полке.
С приходом матери в комнате Алексея все как-то разом обрело свое место и открылось взгляду, повествуя о простом и спокойном укладе жизни трудовой, скромно живущей семьи. Серенькие чистые обои заметно выцвели от времени, и блеклые цветочки на них казались старомодными, давнишними, как старомодной и давнишней была тюлевая занавеска на окне, хотя и по-молодому топорщились ее скованные крахмалом складки.
Обои, и занавеска, и домотканая дорожка через всю комнату — это было от родителей, было памятно с детства. Вместительные полки с книгами, письменный стол, прибранный и широкий, такой, что стоит не для мебели, а для работы, а над столом фехтовальная маска и рапира — это завел здесь, сын.
Чисто и как-то по-настоящему обжито было в небольшой комнате Алексея, где иные приметы — шрам от перочинного ножа на спинке стула, чернильное пятно, намертво въевшееся в вытертый коврик, потемневшее от времени зеркало на стене — говорили о том, что здесь, в этой комнате, год за годом проходила жизнь Алексея, простая и ясная, но, должно быть, совсем не легкая жизнь, когда каждая вещь в доме на учете и призвана служить людям сверхсрочную службу.
Мать подошла к окну. Став рядом с сыном, она поглядела туда же, куда и он.
— Смотри, сколько здесь перемен с тех пор, как погиб наш отец, — негромко сказала она.
Алексей поднял голову, но посмотрел не в окно, а на мать, в ее лицо — грустное, неожиданно испугавшее его новыми морщинами вокруг рта и усталым прищуром глаз.
— Да, да, — понимающе кивнула мать. — Переменилась и я… Правда, не так, как всё вокруг, — не к лучшему, но стоит ли печалиться об этом, Алеша! — Она улыбнулась и провела ладонью по глазам сына, совсем так, как делала это давным-давно, когда он был еще мальчуганом и, не желая спать, приставал к матери со своими бесконечными «зачем» да «почему». — Приходит время, и люди стареют. — Медленно проведя ладонью по лицу сына, она опустила руку на его плечо. — Знаешь, вспоминая в эти дни об отце, я вдруг подумала: «Ну, а как наш сын? Таким ли он стал, каким хотел его видеть отец?» Вот я учительница, и не год, не два — тридцать лет. А не привыкла. Иду на урок азбуку втолковывать, а сердце нет-нет, да и прыгнет тревожно, точно это мой первый в жизни урок начинается… Вот ведь как… Ну, а ты? Судья! Над людьми! Понимаешь ли ты, как много тебе дано?
Алексей ничего не ответил и лишь тихонько наклонил голову.
Мать же, точно пожалев, что высказала сыну свою затаенную тревогу, улыбнулась и по-учительски нарочито строгим голосом стала выговаривать ему за какие-то сущие пустяки:
— Вчера смотрю, а он собрал целую ораву на дворе и давай их этому… — она покосилась на рапиру, — фехтованию обучать! А если глаз кто выколет? И это судья! Нет, забываешься ты, Алексей, вот что! — уже без улыбки, с осуждением взглянула она на сына.
— Виноват, виноват, — обнимая ее за плечи, сказал Алексей. — И верно, забываюсь.
— То-то. Ведь никакого покоя не стало! Только и слышишь: «Вон идет мать судьи Кузнецова» да «Вон стоит мать судьи Кузнецова»… Ну иду. Ну стою. Невидаль какая! Так нет — разговоры разговаривают. Уважение! Как же! А ты вот мяч с огольцами перебрасываешь!
Мать умолкла и, желая о чем-то спросить сына, но не решаясь на это, в замешательстве отошла к столу.
— Слышь, Алексей… — наконец неуверенно произнесла она. — Ведь вот люди-то обращаются ко мне, советуются…
- Предыдущая
- 2/39
- Следующая
