Ведьма с Портобелло - Коэльо Пауло - Страница 16

• Предыдущая
• 16/50
• Следующая

– Откуда?

– Да я шучу, – отвечал турист. – Просто хотел вы­яснить, свободна ты или нет.

Афина ничего на это не сказала, а я понял, что муж­чина ее жизни и отец ее сына – разные люди.

В другой раз она пришла раньше обычного. Расска­зала, что уволилась из банка и теперь продает земель­ные участки, так что свободного времени стало больше. Я ей объяснил, что раньше назначенного часа урок на­чать все равно не смогу – у меня много дел.

– Я могу соединить две вещи – движение и непо­движность. Радость и концентрацию.

С этими словами направилась к машине, взяла маг­нитофон. С того дня перед началом занятий она тан­цевала в пустыне, а мальчик носился вокруг матери. А когда та усаживалась и брала перо, рука ее была твер­же, чем всегда.

– Есть два вида букв, – объяснял я. – Первые вы­водятся тщательно, но без души. В этом случае, какой бы превосходной техникой ни владел каллиграф, он со­средоточен только на мастерстве – и не совершенству­ется. Он начнет повторяться, он остановится в своем росте, а однажды просто бросит свое занятие, ибо оно ему смертельно надоест.

Второй вид – когда есть высокая техника, но есть и душа. Для этого нужно, чтобы намерение пишущего пришло в согласие со словом: в этом случае даже самые печальные стихи уже не облекаются в одежды трагедии, но становятся простыми фактами, что встречаются нам на пути.

– А что ты будешь делать с этими рисунками? – спросил мальчик на чистейшем арабском языке. Он, хоть и не понимал наш разговор, всячески пытался принять участие в том, чем была занята его мать.

– Продам.

– А я тоже могу продавать свои рисунки?

– Не можешь, а должен. Когда-нибудь разбогатеешь на этом и будешь помогать маме.

Он остался доволен моим ответом и снова занялся тем, что делал раньше, – принялся гоняться за разно­цветной бабочкой.

– А что я буду делать с моими текстами? – спроси­ла тогда Афина.

– Ты познала усилие, потребное для того, чтобы принять правильную позу, успокоить свою душу, про­яснить намерение, с уважением отнестись к каждой букве каждого слова. Практикуй все это дальше. После долгой практики поймешь, что уже не думаешь о том, какие движения делать, – все они станут частью твоего бытия. Но прежде чем прийти в такое состояние, надо снова и снова практиковать и повторять, повторять. Снова и снова. А потом опять – снова и снова.

Погляди, как хороший кузнец работает со сталью. На взгляд постороннего он повторяет одни и те же движе­ния – бьет себе да бьет молотом. Но тот, кто искушен в искусстве каллиграфии, знает – всякий раз, как он поднимает молот, он опускает его с разной силой. Рука делает одно и то же, но совсем близко от поковки она понимает, надо ли ударить резче или мягче. Точно так же обстоит дело с повторяющимся упражнением: оно всякий раз – разное.

Придет момент, когда больше не надо будет думать о том, что делаешь. Ты сам становишься буквой, тушью, бумагой, словом.

Момент этот пришел почти через год. К этому вре­мени Афину уже знали в Дубае, она рекомендовала многим своим клиентам поужинать в моем шатре, и благодаря им я понял, что карьеру она делает блестя­щую – продает куски пустыни! Однажды вечером в сопровождении многочисленной свиты появился даже сам эмир. Поначалу я растерялся от неожидан­ности – не ждал такого высокого гостя, – однако он успокоил меня и поблагодарил за все, что я делаю для Афины.

– Замечательный человек. И к ее редкостным ка­чествам добавилось и то, чему вы ее научили. Я поду­мываю о том, чтобы выделить ей долю в компании. И о том, чтобы направить других моих сотрудников изучать каллиграфию – особенно теперь, когда Афина уезжает на месяц в отпуск.

– Каллиграфия,– ответил я,– это всего лишь один из способов, которые даровал нам Аллах, благо­словенно будь Его Имя. Способов научиться терпению и взвешенности суждений, уважительности и изяще­ству. Но всем этим можно овладеть и…

– В танце, – вставила Афина, стоявшая рядом.

– Или в продаже недвижимости,– договорил я.

Когда все уехали, а мальчик растянулся в углу ша­тра – глаза у него слипались, – я принес бумагу и перо и попросил Афину написать что-нибудь. Но на полуслове взял перо у нее из рук. Настал час сказать то, что следовало сказать. Я предложил ей немного пройтись.

– Ты уже научилась всему, что тебе требовалось. Твой почерк с каждым днем обретает все больше свойств и черт твоей личности. Это уже не повторение чужого, а созидание своего. Ты усвоила завет великих мастеров живописи: чтобы нарушать правила, надо сначала узнать их и научиться их соблюдать.

Ты уже не нуждаешься в инструментах, тебе больше не нужны ни бумага, ни тушь, ни перо, ибо путь – важ­ней, чем то, что побудило тебя пуститься в путь. Од­нажды ты рассказала мне, что человек, научивший тебя танцевать, воображал музыку в своей голове, но даже так мог в точности повторить нужный ритм.

– Так оно и было.

– Если бы слова сливались воедино, они лишились бы смысла или страшно затруднили бы его постижение. Необходимо пустое пространство. Пробелы.

Она кивнула.

– А ты, хоть и владеешь словами, но еще не на­училась управлять пробелами. Когда ты собранна, твоя рука не знает погрешностей. Но, перескакивая от слова к слову, она теряется.

– Откуда вы это узнали?

– Ответь лучше, прав ли я.

– Правы. Совершенно правы. На какие-то доли се­кунды, прежде чем сосредоточиться на следующем сло­ве, я теряюсь. То, о чем я не желаю думать, упорно лезет на поверхность и пытается подчинить меня себе.

– И ты прекрасно знаешь, что это такое.

Афина знала, но не произнесла ни слова, покуда мы не вернулись в шатер. Глаза ее наполнились слезами, хотя она изо всех сил сдерживала их.

– Эмир сказал, что ты уезжаешь в отпуск.

Она открыла дверцу, села за руль, завела машину. В течение нескольких минут лишь рокот мотора огла­шал тишину пустыни.

– Я знаю, о чем вы говорите, – произнесла она на­конец. – Когда пишу, когда танцую, меня ведет Мать, сотворившая все сущее. Когда я гляжу на спящего Ви­ореля, я знаю, что мой мальчик знает: он – плод моей любви к его отцу, которого я не видела уже больше года. А вот я…

Она осеклась. И молчание было подобно пробелу между словами.

– …а вот я не знаю, чья рука качала меня в колыбе­ли. Чья рука вписала меня в книгу мира сего.

Я лишь кивнул в знак согласия.

– Как по-вашему, это важно?

– Не всегда. Но в твоем случае – пока не дотро­нешься до этой руки, не сможешь улучшить… каллигра­фию, скажем так.

– Не думаю, что надо искать человека, никогда не дававшего себе труда любить меня.

Она захлопнула дверцу, улыбнулась и резко рванула с места. Вопреки произнесенным ею словам, я знал, ка­ков будет ее следующий шаг.

Мне казалось, что ее про­фессиональные достижения, ее умение зарабатывать деньги, ее новая любовь, ее радость, когда она играла с маленьким сыном, – словом, все отошло на второй план. Я была просто в ужасе, когда Шерин сообщила мне о своем решении – найти ту, кто произвел ее на свет.

Сначала я утешала себя: разумеется, никакого прию­та больше не существует, личные дела давно уничтоже­ны, чиновники окажутся непреклонны, правительство падет и границы закроют, или чрево, когда-то вынаши­вавшее Афину, уже давно обратилось в прах. Но этих утешений хватило ненадолго: мне ли было не знать, что для моей дочери препятствий не существует, ибо она способна на все.

До сей поры эта тема у нас в семье была под запре­том. Шерин знала, что она – наша приемная дочь, ибо бейрутский психиатр посоветовал рассказать ей, когда немного подрастет, всю правду. Но она никогда не спра­шивала, откуда она, из какой страны, – для нее, как и для нас с мужем, отчизной был Бейрут.

Приемный сын одной моей подруги покончил с со­бой в шестнадцать лет, когда у него родилась сестра, – я помнила об этом, и потому мы с мужем больше не за­водили детей и шли на любые жертвы, чтобы Шерин поняла: она – единственная причина моей любви, ра­дости и печали, надежд и упований. И все равно она этого вроде бы не замечала. О Боже мой, как неблаго­дарны могут быть дети!

• Предыдущая
• 16/50
• Следующая