Меч мертвых - Семенова Мария Васильевна - Страница 67
- Предыдущая
- 67/95
- Следующая
– Звездочёт… – выговорил он. – Ты?..
– Это хорошо, что ты дождался нас, побратим! – ответил Искра, волнуясь. – Кудельке спасибо скажи. Теперь не умрёшь!
– Помнишь, княжич, Кудельку? – спросила девушка. Она подпирала его слева.
Ещё бы он не помнил!.. Чистые глаза, нежное лицо маленькой ведуньи… Обида, когда он отпихнул её в снег.
– Сюда… как? – выдавил он.
– Наставница за наукой отправила, – невозмутимо ответствовала хромоножка. – Ведовство, это тебе не мечом махать: наше умение просто так в рот не свалится, собирать-растить надобно.
Харальд возмущённо подумал: да что б ты, дура, понимала в ратном искусстве!.. Мечом владеть ей, значит, и учиться не надо!.. Он даже глаза попробовал приоткрыть, разрывая невидимые паутины.
– И только, значит, я это из города вышла, – как ни в чём не бывало продолжала Куделька, – а тут как раз и молодой Твердятич навстречу. Возьми, говорит, душа красная девица, с собой, уму-разуму дозволь при тебе поучиться…
Искра, шедший справа, фыркнул было, потом вздохнул.
– Гонец к нам в Новый Город добрался, – сказал он. – Про то поведал, как вас… и батюшку… Хотел я к порогам идти, а она сюда потащила… за сто вёрст живого учуяла…
Присутствие друзей изливало такое тепло, что Харальд ощутил внутри биение жизни и всерьёз заподозрил – девам валькириям придётся-таки ещё его подождать. Тем не менее он оценил свои силы и решил, что говорить стоит только о самом главном.
– Твой отец погиб сражаясь, – вымолвил он почти внятно. – Ярл рубился мечом. Его убил Сувор ярл из Альдейгьюборга, предавший святость посольства. Я видел.
Искра смолчал. Они наконец поднялись на песчаную горку, поросшую добрыми соснами, и Харальду было позволено лечь. Искра затеплил костёр, а Куделька присела подле молодого датчанина и завернула на нём одежду, Харальд ощущал её руки, как благословение. Когда она устроила его голову у себя на коленях и стала помавать ладонями над висками и лбом, ему показалось, будто он попал в тёплую воду и поплыл в ней, поплыл к чему-то очень хорошему, омываясь и греясь в баюкающей струе. Незримые солнечные токи пронизывали его, обращая в ничто отраву, ещё гулявшую в теле, врачуя следы жестоких побоев. С душевной надсадой – шрамом страшной ночной резни – сладить оказалось трудней, да и грех это, на память человеческую покушаться. Но грех и того не сделать, что можно и должно: направить рану души к исцелению, чтобы не покалечила, а новые силы обрести помогла.
«Спи», – нашёптывал Харальду неслышимый голос, и он не мог решить, кто же говорил с ним – то ли Гуннхильд, то ли Друмба, то ли сама его мать, умершая так давно.
«Спи, Харальд, крепким сном. И просыпайся здоровым. Эгиль берсерк, умерший за тебя, уже пирует в Вальхалле; он будет недоволен, если ты приедешь туда, так и не отомстив. Он ждёт, чтобы ты снова встал на резвые ноги, а в руки взял меч. И датчане новогородские кличут… Слышишь, как они зовут тебя, конунг? Посмотри на Мать Землю, твёрдо утверждённую и крепко укреплённую Праматерью Живой! Она чиста: нет на ней ни которой болезни, ни крови, ни раны, ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли. Так и тебя, Харальд, отец с матерью твои породили, чтобы все твои жилы и жилочки, и кости, и белое тело твёрдо утвердились и крепко укрепились, чтобы не было у тебя, Харальд, ни на белом теле, ни на ретивом сердце, ни на костях, ни на жилах ни которой болезни, ни крови, ни раны, ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли. А ограждаю я тебя тридесятью медными тынами от земли и от дна морского до подошвы небесной, от восхода до заката и от лета до полночи. У тех же тридесяти тынов есть тридесять ворот, а на них тридесять замков, а у тех тридесяти замков есть тридесять ключей. А затворяю я те тридесять замков и бросаю те тридесять ключей во святой Океан-море. А придёт щука золотая и ухватит те ключи челюстью, и понесёт в глубину морскую, в пуповину, под колоду белодубовую, чтобы стояло слово моё сполна твёрдо и крепко…»
Ладони Кудельки порхали, чуть-чуть касаясь волос. Искра, пришедший с котелком воды, хотел что-то сказать лекарке, но передумал. Повесил котелок над костром, приготовил сушёное мясо, толчёную зелень и корешки. А потом лишь благоговейно смотрел, как исчезает с лица Харальда восковая прозелень, сменяясь обычной бледностью ослабевшего, но готового жить, как помалу рассасываются страшные круги под глазами, а пересохшие серые губы обретают живой цвет, более не грозя испустить из себя душу…
Искра думал о том, что Харальд скоро окрепнет, и станет возможно его расспросить о батюшкиной смерти. А главное, о том, каким образом признали в его погубителе Сувора Щетину. Только по мечу синеокому? Или, может, было в его облике ещё что-то приметное?..
Когда Искра был мал и бегал в детской рубашке, боярин Твердислав хотел вырастить ненаглядного умненьким и для этого придумал такую игру. Брал хороший берестяной лист и что-нибудь угольком на нём рисовал. Корабль, всадника, крепость. А потом, на стол уложив, резал лист ножиком на мелкие неправильные кусочки. Перемешивал их меж собою и отдавал сынишке: а ну-ка, сложи!
«Сложу, батюшка, – не в первый раз мысленно пообещал Искра. – Последнюю загадку твою – непременно сложу…»
Однако в порванном рисунке недоставало нескольких очень важных кусочков. Непонятно без них, что и нарисовано на листке. А вот затерялись куда-то – и покамест неоткуда добыть…
Ель расстилает корешки под земным дёрном, не ища пропитания в глубине. Когда ветер валит её, корни вздымаются, раздирая зелёные мхи. Пласт земли сажени две в поперечнике становится дыбом, и изумлённый брусничник некоторое время не знает, в какую сторону расти. Потом всё успокаивается. Свежая рана леса постепенно затягивается: под пятой выворотня заводятся семейки дружных маслят, а прореху в лесной кровле, возникшую после падения дерева, затягивают молодые ветви соседей. Острые обломки корней умягчаются зелёными мхами… постепенно всё начинает гнить, и наконец остаётся лишь маленький холмик, да и он со временем исчезает. А из семян, что сгинувшее дерево рассеяло на своём долгом веку, уже разрослись полные сил исполины…
Эта ель стояла здесь двести лет и совсем не собиралась валиться. Пока не появился с отроками ладожский воевода Сувор Несмеяныч и не начал обустраивать волок.
Люди, собственно, тоже не трогали приметное дерево, красовавшееся как раз у поляны в верхнем конце волока, в том, что был ближе к Новому Городу. У кого из живущих по Правде поднимется рука загубить прародительницу всех ёлок в округе, цепляющую мохнатой вершиной низкие тучи над Мутной?.. И древняя ель осталась стоять, но лишилась ближней дружины, хранившей её от напора зимних ветров. И однажды гнилой оттепелью, когда гудящий шелоник уносил шапки с голов, когда прятались птицы, а непромёрзшая земля плыла под ногой, не давая опоры, – ель рухнула. Навзничь, как воин, принявший в сердце стрелу, и величавые лапы раскинулись в последнем движении, отдавая Небу и Земле честной прощальный поклон.
Никому из трудивших себя на волоке не понравилось падение ели. Место, где до крови поранился человек, или волки задрали животное, или без видимых причин опрокинулся воз… или вот так внезапно и грозно умерло великое дерево, – есть нечистое, недоброе место. Незачем там строить себе жильё, незачем вообще что-то там делать. А ведь ель ещё и упала вершиной на север, что опять-таки хорошего отнюдь не сулило…
Сто лет назад воевода и отроки, пожалуй, призадумались бы, а на месте ли у них волок устроен, – да, наверное, и правильно сделали бы! Ан не те времена пришли. Сильнее древних поконов себя оказали новые помыслы. Не распознали предупреждения ни Сувор, ни люди его. Поворчали, повспоминали всякие приметы, сбывшиеся и не сбывшиеся у кого-то… И продолжили дело, которое им так внятно посоветовали оставить. Не только не обошли злосчастной поляны, но и древесному телу не дали чаемого покоя. Оно бы, может, весной ещё собрало последние соки и бросило наземь уже посмертные семена, – и того не позволили. В десять пил принялись пилить бурую шершавую грудь да бранились притом тяжкими словами – эк, мол, прибавила ёлка работы, нашла же время упасть!..
- Предыдущая
- 67/95
- Следующая
