Фотограф смерти - Лесина Екатерина - Страница 19
- Предыдущая
- 19/62
- Следующая
– Третий курс. В аудитории синие стены, бледные, как застиранные пеленки. Окна большие и грязные. Свет ложится пятнами на мою тетрадь. Сложно читать. Глаза слезятся.
– Ваш рассказ – выдумка.
Адам встал. На часах – четверть четвертого. Окно открыто, дверь тоже. Сквозняк шевелит страницы недочитанной книги.
– Я почти ослепла… а потом увидела ангела.
Белая рубашка и нимб света над волосами. Ангел остановился напротив, глядя на Антонину с легким укором.
– Вы не пишете, – сказал ангел басом.
– Свет мешает.
Эта встреча запомнилась, а другие, которые были до и после, исчезли из памяти. В ней никогда не хватало места для всего.
Следующее воспоминание – картинка. Парк. Вязы-свечи. Скошенная трава. Табличка, на которой аккуратным школьным почерком выведено: «По газонам не ходить».
– Мне импонирует твоя серьезность. – В его руках букет сирени. Кисти закрывают ладони, касаются рукавов рубашки и подпрыгивают, когда он идет. У него широкий шаг. Антонине сложно держаться рядом, а попросить его идти помедленнее она стесняется.
С ним сложно.
– Я всегда выделял тебя среди других.
Он останавливается под часами лишь затем, чтобы вручить ей букет. Сирень влажная и тяжелая. Ветки норовят выскользнуть из пальцев, ведь Антонина неуклюжа, но она очень старается.
Жаль, что букет придется выкинуть. Анастасия не потерпит сирени: цветы нарушают заведенный порядок.
– И поверь, у меня крайне серьезные намерения. – Он завершает речь, и Антонина пользуется паузой, чтобы ответить:
– Верю.
Дорожка выводит к площадке с фонтаном. Из серой чаши торчат сопла труб, и струйки воды, вырываясь на волю, щедро сыплют каплями. Вокруг фонтана носятся дети. На скамейках сплетничают мамаши. Неприкаянно бродит человек с «Зенитом».
– Фотография! – Он заступает путь. – На память! Девушка! Молодой человек! Сфотографируемся, и…
– Тщеславие, – замечает человек, глядя сверху вниз. – И глупость.
Антонина прячется за букетом сирени, делая вид, что вдыхает аромат. Но сирень ничем не пахнет.
Следующее воспоминание – зимнее.
Вьюжит. Ветер натер лицо до красноты. И губы заледенели. Антонине сложно дышать и сложно шевелиться: шуба на ее плечах тяжела.
– Горько! Горько! – перекрывая вой вьюги, кричат гости.
И он, наклоняясь к Антонине, касается ледяной щеки. Беззвучно хлопает шампанское. И фотограф – тот самый? другой? – делает снимок. Но фотографию Антонина так и не получила.
Свадьба продолжается в столовой. Гремят музыка и посуда. Скрипят на зубах салаты, а жесткое мясо вызывает приступ изжоги.
– Почему твои родители не пришли? – Он задает вопрос шепотом, касаясь губами Тониного уха.
– Потому что они не выходят из дому, – отвечает она.
И это правда, пусть и не вся: Анастасия была против свадьбы, но впервые Антонина ослушалась запрета, так как думала, что пришла пора жить самостоятельно.
Она ошиблась.
Их квартира находится на окраине города. Из окон открывается вид на пустырь, да и окон тех – полтора. Одно разрезано пополам фанерной перегородкой, разделяющей комнату надвое. Половина – для Антонины с супругом, половина – для хозяйки.
Толстая, низкорослая, та похожа на карлицу. Она любопытна и громкоголоса, иногда попивает и принимается петь. У хозяйки хороший голос, но мужа раздражает отсутствие тишины и старая, рассыпающаяся мебель.
– Тебе следует вернуться домой. – Он говорит эту фразу каждый вечер, когда садится за стол. Двумя пальцами он берет ложку и брезгливо вытирает о полотенце. Точно так же очищает и вилку. Он долго принюхивается к еде, а ест, выковыривая по крошке, холодные липкие макароны или синеватую картошку.
– Тебе следует вернуться домой и поговорить с родителями, – повторяет он, скрещивая вилку и ложку на пустой тарелке. – Они не имеют права выгонять тебя. И мы вернемся по адресу прописки.
Антонину тянет спросить, когда он успел прописаться в квартиру, но она стесняется.
А в памяти снова провал. И очередная картинка. Возвращение. Чужие ботинки на месте, где положено стоять белым выходным туфлям. Куртка на вешалке. Чемодан с блестящими замочками.
Анастасия бродит по квартире, делая вид, что не замечает этих изменений. Даже стол накрывают на троих. Он ест в комнате Антонины. Ему не по вкусу эта обособленность, но он терпит… терпение иссякло в мае. Он открыл окна, выпуская застоявшийся воздух. В доме запахло сиренью, и аромат этот напугал Анастасию до того, что у нее отказало сердце.
Тело увезли до прихода Антонины с работы, и она увидела Анастасию лишь на похоронах. Крохотная мумия в огромном, не по размеру, гробу.
Но смерть Анастасии ничего не изменила в доме. Те же стены с выцветшими до потери рисунка обоями, те же часы, замолчавшие много лет назад, те же фотографии в рамочках.
Перемены начались позже. Они требовали времени и подготовки, ведь он не любил действовать наобум. Пока готовился, стаскивая в квартиру рулоны с обоями, пакеты клея и прочий строительный антураж, из квартиры ушел Семен.
Его нашли на следующий же день с размозженной головой, и Антонина подумала, что она в очередной раз получила свободу. Эти похороны прошли точно так же, как первые: церемониально, малолюдно.
– Ну вот мы и вдвоем остались, – сказал он, целуя Тоню в щеку. – Теперь все пойдет иначе.
И сдержал слово. Начавшийся ремонт вытряхнул Антонину из прошлой реальности в новую, где, оказывается, изменился весь мир. И в мире нашлось место для нее.
– Я старалась не думать, откуда берутся деньги. – Номер третий сидела, не шевелясь. – Он уходил. Иногда на сутки-трое. Однажды на неделю. Возвращался и кидал на стол пачки, перетянутые резинкой для волос. Черненькой такой. Я сортировала. Крупные купюры к крупным, мелкие – к мелким.
Адам ждал появления дежурной сестры, или санитара, или кого-нибудь, кому положено совершать обход и проверку, но постепенно приходил к выводу, что ожидание бессмысленно.
Номер третий выбралась из палаты, пересекла территорию клиники, чтобы поговорить с Адамом. Следовательно, этот разговор важен для нее.
– Как-то пришел без денег и в крови, заперся в ванной и сидел сутки. Потом запретил из дому выходить. Я не спорила. Я беременная была. Чудесное состояние.
Сколько правды в ее словах? Всеслава уверена в том, что номер третий сознательно дезинформирует Адама с целью получить сочувствие.
Однако, будь данное положение истинно, она нашла бы иного слушателя: при прошлой беседе Адам сочувствия не выразил. Следовательно, теоретическая цель номера третьего не была достигнута.
– Он хотел ребенка. Решил, что будет мальчик. Наследник. И повторял, будто все – для наследника. А родилась девочка. Это его расстроило. Он не подарил мне цветов. Все приезжали в роддом с цветами, а он – нет. И в первые месяцы к Нюточке не подходил. Исчезать стал чаще, и не на работу. Приходил уставший и воняющий духами. А мне было все равно, я обрела смысл жизни. Понимаешь?
И сама себе ответила:
– Не понимаешь. Ты же ненормальный… и меня сделают ненормальной. Заперли здесь нервы успокаивать. А сами убить хотят… меня – и убить?
– С вашей стороны имела место попытка суицида.
– Ты смешно говоришь. Но ничего не было. Это она сказала про суицид? Ложь. Им надо сделать вид, что я сумасшедшая. Никто не станет копаться в смерти сумасшедшей. Видишь?
Она протянула руку, демонстрируя повязку:
– Это доказательство моей невменяемости. Одна попытка неудачная, вторая – удачная. А все почему? Потому что он меня сфотографировал. Другой он. Я не могу сказать, я обещала Женечке.
– Позволите? – Адам, преодолев брезгливость, коснулся бинтов. Живой человек – не то, что мертвый. С трупами легче. Но повязка снялась легко. Под слоем бинтов имелась плотная подушечка, пропитанная антисептиком, и поперечный шрам характерных размеров и расположения.
Номер третий разглядывала шрам с удивлением и брезгливостью.
- Предыдущая
- 19/62
- Следующая
