Ромасанта: человек-волк - Конде Альфредо - Страница 22
- Предыдущая
- 22/30
- Следующая
Когда меня арестовали в Номбеле и устроили мне очную ставку с Мартином Прадо, Маркосом Гомесом и Хосе Родригесом, я утратил всякую надежду на спасение или бегство. Я понял, что доказательства, которыми они располагали, окажутся неопровержимыми, что свидетелей будет множество и все они, начав говорить, сделают все, чтобы добиться для меня смертного приговора. Одни будут делать это из желания отомстить, как, например, Барбара; другие, может быть большая часть, — чтобы избавиться от опасности; многие просто из зависти, узнав, сколько может стоить килограмм человечьего жира, или подсчитав доходы, извлеченные из убийств.
Сказанное может показаться жестоким, но такова жизнь. Или, скажете, те, кто покупали одежду жертв, были людьми невинными? Я никоим образом не хочу причинять вреда дону Педро — нет ничего более далекого от моих намерений, — но разве накидку, которую он купил, не видели много раз на плечах у покойного, разве ее трудно было опознать? А что вы скажете мне о дамах, моющихся мылом из человечьего жира? Знают они или нет, каким мылом моются?
Разумеется, знают, но все они жаждут выгоды, так же как преподобный отец жаждет магии и тайн, сомнений и чудес. Иначе откуда же такое изысканное попечение курии обо всем, что касается этого запутанного процесса? Хорошо еще, что ни не соизволили пролить свет на существо дела, ибо они больше, чем кто-либо другой, осведомлены об этих вещах. Они как никто знают, что человек объясняет мир через свои тревоги, то есть страхи.
Жизнь — жестокая штука. Сурова и жестока жизнь галисийских жнецов в Кастилии. Жестоки хозяева земель, на которых они батрачат. Жизнь поглощает галисийцев каждое лето, и всякий раз немалое их число навеки остаются погребенными в этой земле, бескрайней и сухой, неприветливой и суровой, как и характер, который она порождает. Никто не порицает и не осуждает этих хозяев, разве что людская молва. Но нет суда, что осудил бы их, зачитав, как и полагается, приговор. Просто самые слабые падают. Например, я. Почему же и мне не быть жестоким, как сама жизнь, как большинство людей, которых я знаю?
Когда меня арестовали и я оказался перед очевидной невозможностью отрицать свои преступления, поскольку в них почти никто не сомневался, я понял, что ничто не спасет меня от казни. Ничто и никто этого не сделает. Если только мне не удастся поразить судей каким-нибудь неожиданным поворотом и заронить зерно сомнения, нарушив неоспоримость обвинений. И мне это удалось. Я открыл новый мир, заставив признать меня человеком-волком. Теперь я прекрасно понимаю, что мнение, которое складывается у людей обо мне, зависит не только от моих поступков, но и от того, как их подают, как их толкуют и как о них сообщают те, кто, как и я, занимаются передачей известий.
Сейчас уже никто не сомневается в том, что я убил по меньшей мере полторы дюжины человек, но большинство испытывает сомнения по поводу моего умственного здоровья, — большинство, среди которого нет ни Барбары, ни доктора Фейхоо, ни привлеченных ими на свою сторону судей, приговоривших меня к позорной смерти у столба, с горлом, перетянутым железным обручем, ни прочих — не знаю, много их или мало, — что восторженно одобрили их решение. Но много и других, тех, кто сочувствует мне и моему невежеству. Кто испытывает сострадание к моей личности и желает благоприятного завершения моего дела. Я попал в точку. И еще многому научился. Теперь мне остается только ждать.
После того как суд Альяриса огласил мой смертный приговор, нужно было ждать, чтобы дело было передано на рассмотрение в суд Коруньи; то есть необходимо было ждать, когда придет момент сменить адвоката, который будет защищать меня в новой инстанции; новым защитником должен был стать адвокат Мануэль Руа-и-Фигероа, молодой и честолюбивый, способный сделать так, чтобы по-прежнему распространялось благоприятное для меня мнение в прессе, сей важной реальности, коей я в свое время не оценил, ибо мне неведомы были ее истинные масштабы. Новый адвокат, напротив, похоже, родился с осознанием важности того, чтобы газеты говорили о тебе и твоем положении, и при этом не имеет никакого значения, будет ли оно соответствующим действительности или ложным, фантастической выдумкой или плодом самого прозаического и пристрастного воображения.
Мне было совершенно неизвестно, что о моем деле говорят в Мадриде, мне даже в голову не приходило, что там, далеко на юге, их может заинтересовать, что здесь, на севере, существует какой-то там человек-волк. Я и представить себе не мог, что там, так же как и здесь, мнения могут разделиться; но как только я узнал об этом, нечто такое — что-то вроде интуиции, а может быть, проблеск ума, который признают во мне лекари, — подсказало мне, что Фигероа сможет справиться со своей ролью адвоката столь же ловко и успешно, как я справился со своей; что он готов действовать таким образом, чтобы меня сочли еще в большей степени волком, чем когда-либо, и добьется он этого единственно лишь на основании моих же собственных признаний.
С тех пор как меня содержат в тюрьме Сан Антон, Фигероа часто навещает меня. Он и раньше это делал, узнав о моем деле. Я услышал о нем от своего прежнего адвоката, который первым заговорил о нем и о его готовности взять на себя мою защиту, если по делу будет вынесен смертный приговор; он с самого начала имел это в виду и считал необходимым обжаловать приговор в территориальном суде, что теперь и сделал.
Вчера он вновь навестил меня, и я еще раз убедился, насколько он молод и честолюбив. Если бы мне довелось учиться, я был бы таким, как он, но даже и теперь, хоть я и не учился, он во многом похож на меня, притом что обладает иными возможностями, иным оружием для удовлетворения целей, к коим стремится. Мне нравится этот честолюбивый молодой человек. Я завидую ему. И я злюсь, когда думаю, что ему все было дано от рождения. Совсем не так, как мне, которому пришлось добиваться всего самому, вплоть до права читать те книги, что я прочел; в этом праве мне отказывают и теперь.
Я благодарен адвокату, поскольку именно ему я обязан тем, что вовремя ознакомился с составленным министром-прокурором доном Лусиано де ла Бастида обвинением. Тем самым, которое он собирался предъявить в территориальном суде Коруньи. Пока сие обвинение готовилось к предъявлению, пока прошение о нем не было аннулировано высокими инстанциями, мне оставалось лишь ждать. Но я уже знал, как мне следует себя вести.
Была весна. Шестого апреля 1853 года меня приговорили в Альярисе к смертной казни. Видите, с какой точностью я помню, как происходили все знаменательные события, которые я здесь запечатлеваю; но есть нечто, о чем я умалчиваю, что навсегда останется погребенным в моей памяти, ибо в полной обнаженности мысли нет ничего хорошего и ее следует избегать.
Итак, шестого апреля меня приговорили к казни. Это было сделано сразу после того, как я подтвердил все признания, сделанные алькальду Номбелы и судье Эскалоны. А также после того, как я подтвердил то обстоятельство, что если я и убил всех неоднократно упомянутых людей, то делал это под воздействием неодолимой силы, о которой я также уже неоднократно заявлял, — силы, совершенно неудержимым образом и полностью, вопреки человеческой воле, толкавшей меня к превращению в волка вкупе с Антонио и доном Хенаро, страдавшими от той же страшной болезни, от какой, вынужден признать, страдал и я, а может быть, если верить суждению доктора медицины сеньора Лоренсо, настоящего мудреца, страдаю и до сих пор. Сия болезнь скрыто продолжает существовать в моем мозгу, навсегда измененным ее воздействием, и она, вне всякого сомнения, является следствием — по крайней мере, так полагаю я, а вовсе не врачи — древнего коварного проклятия, которое передали мне родители, деды или какие-то другие родственники или близкие люди, ибо я то ли седьмой, то ли девятый сын своего отца, если считать всех нагулянных, которых он радостно и великодушно расплодил по округе.
В тот злосчастный день я упорно отрицал, что прикончил Мануэля Феррейро и леонского альгвасила, а также пытался убить Мануэля Фернандеса по прозвищу Сюртук, равно как и Луиса и Марию Гарсию, это уж точно; я сделал это хотя бы для того, чтобы внести в дело еще большую путаницу, чем раньше. Мануэль Руа Фигероа так все это и понял, и данное обстоятельство оказалось для меня столь же приятным, сколь и поучительным.
- Предыдущая
- 22/30
- Следующая
