Перстень Иуды - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 28

Визитер досадливо махнул рукой.

– Но он не стал меня слушать. Может оттого, что я явился к нему по-свойски, без этого костюма и грима… Бедняга побледнел, затрясся, принялся креститься и читать молитву…

– Немудрено, – пробормотал граф.

– Другие художники были более реалистичны: несколько учеников, крадучись в ночи, уносят тело с места казни… Это более логично и похоже на правду, особенно для тех, кто не знает, как обстояло дело в действительности. А на самом деле было еще хуже: никакой торжественности, ночь, и бездыханное тело нес всего один человек. Один-единственный – Иосиф из Аримафеи!

– И что же?

– Ничего. Это подтверждает отсутствие всеобщей любви к Нему. Зато теперь у него тысячи и тысячи верующих. О чем это говорит? Только о лицемерии и ханжестве! Этот перстень – испытание всего человеческого рода. И я слежу, как он идет по векам, переходит из рук в руки, как действует на слабых людишек… А сильные ему почему-то не попадались. Либо попадались, но он оказывался сильнее… Хотя вы служили ему по доброй воле, оттого я вас и выделил из общей массы живых организмов…

Незваный гость вдруг беспокойно зашевелился.

– Однако уже рассветает… А эти писаки придумали про петушиные крики не совсем безосновательно… Жалко, не пришлось договорить… Только послушайтесь моего совета, граф, чтобы избежать искупительной жертвы, которой сие колечко от вас обязательно потребует, передарите вы его кому-нибудь… Только объясните все как есть, чтобы он сознательно дар сей принял… Тогда умрете в своей постели, а не под колесами кареты, или на рогах у быка, или под ножом убийцы…

Граф вскочил. В комнате никого не было, в окна струился серый рассвет. Приснилось?!

Он зажег свечи и тщательно осмотрел пол, надеясь, что ничего не найдет и можно будет успокоиться. Но нашел. В центре, там где стоял незваный гость, на паркете обнаружились разводы сажи. Нечеткие, но достаточно ясные следы. Похожие на большие копыта, только без подков. От них пахло гарью.

– Пашенька, Пашенька, сыночек!.. – взволнованно вскричала Варвара Васильевна. – Зайди ко мне скорее!..

– Что стряслось-то, маменька? – в комнату с низкими сводчатыми потолками, инстинктивно наклонив голову, вошел высокий, голубоглазый блондин. Недавно ему исполнилось двадцать два года.

– Сядь, сядь скорее! – женщина со злыми глазами и сложенным тугим бантиком ртом пребывала в состоянии крайнего возбуждения. – Ты помнишь, что мне на той недели снилось? Я ж тебе говорила!

– Да вам, маменька, все время что-то снится. Разве ж упомнишь?

– Нет, Пашенька, то сон в руку был. Листья мне снились. Так это падают, падают. А я их ловлю…

Она выглядела гораздо старше своих лет: плоть и кожа висели на костях, как платье на вешалке.

– Ну, и что с того-то?

– А то, что вот письмо я получила. От старшего брата Василия. Он нынче в Петербург перебрался. Богат, влиятелен, ну, да ты знаешь…

– Ну, и что с того? – вяло повторил Паша. Щеки у него были румяными, как говорится – кровь с молоком.

– И два года назад вон вам писал. Только что изменилось-то?

Варвара Васильевна замахала руками.

– Нет, то совсем другое письмо было – просто о жизни, мы ведь лет двадцать не виделись. У него тогда дочь умерла, вот вся родня и съехалась. А это письмо не простое, важное! Не зря мне листья снились…

Варвара Васильевна показала сыну лист хорошей гербовой бумаги, исписанный крупными неровными буквами.

– Слушай, что тут написано. Внимательно слушай…

– Да слушаю я, слушаю, читайте уж…

– «За последние годы я сильно сдал, постарел и чувствую, что силы уходят, – хорошо поставленным голосом начала читать Варвара Васильевна. – Более всего, сестра, печалюсь, что нет продолжателей рода Опаловых. Покинула нас Маша, один остался. Друзья-приятели не в счет. Этим только бы от моих достатков отщипнуть кусок пожирнее. Опостылели все… Пишу воспоминания о своей жизни, но что толку, если передать их некому…»

Она оторвалась от письма, глянула поверх очков на сына.

– Ты дальше, дальше слушай, Пашенька! Сейчас самое главное будет…

– Да я и так слушаю, маменька! Не томите!

Оно и правда – Павел обратился в слух. От обычной сонливости, в которой он пребывал с утра до вечера, не осталось и следа.

– «А потому, любезная сестрица, собери-ка не мешкая Павла, пусть едет ко мне, хочу посмотреть на племянника, пока жив… Думаю, на дорогу ему наберешь, а я все возмещу, не беспокойся. И здесь он у меня голодать не станет…»

Варвара Васильевна отложила письмо и молча уставилась на сына, как бы спрашивая его, что он думает о поступившем приглашении. Павел так же молча смотрел на мать, как бы переваривая услышанное.

– Стало быть, ехать надо, – наконец сказал он. – А то, неровен час, преставится дядюшка, и тогда…

– Так на службе дадут ли тебе отпуск? – забеспокоилась мать.

– А хоть и не дадут, так уеду. Сколько можно помощником делопроизводителя штаны протирать? Вы тут все о снах толкуете, маменька, а у меня внутри чувство такое, что выпал мой главный шанс в жизни. И терять его я не намерен. Поеду!

– Умница ты мой, красавец! – на глазах у Варвары Васильевны выступили слезы. – Ты ж там, в Петербурге, смотри… И с Василием Васильевичем будь… Ну да ладно, я тебя научу, что к чему, как с кем себя вести да как отвечать кому надо…

– Спасибо, маменька!..

Уже через три дня Павел Бояров в превосходном настроении выехал из Рязани. Ему даже не верилось, что он вырвался из ненавистного дома, где мать подавляла все его желания и устремления. Она всегда «правила бал» в своем доме, а уж после кончины батюшки так вообще житья не давала. Зато теперь… Теперь он не упустит своей Фортуны!

Радужные надежды кружили голову. Из письма ясно, что дядюшка имеет на него самые серьезные виды. Только бы успеть застать старика в живых и понравиться ему, чтобы отписал наследство… Тогда заживем! А какая жизнь в столице, он не раз себе представлял, да и в книжках читать приходилось. Только бы успеть и понравиться! В тесном пространстве пассажирской кареты Павел Львович Бояров выпятил грудь и распрямил спину. Никогда за свои неполные двадцать два года он не чувствовал себя таким самостоятельным и уверенным в успехе.

Правда, когда проехали шлагбаум и полосатую будку на границе Рязани, эта уверенность несколько ослабла. А уж через три дня, при въезде в Москву, от нее вообще ничего не осталось. В белокаменной Павел провел всего один день и ночь, но был крайне удивлен и расстроен высокими ценами на все: и на ночлег в меблированных комнатах, в которых маменька велела останавливаться, и на еду в трактирах.

Снова тряская карета, запах пота от других пассажиров, постоялые дворы, придорожные трактиры… Начало июня выдалось теплым. Павел с интересом разглядывал картины, проносившиеся за окном, и чувствовал себя опытным путешественником. Но уже на третий день ему надоело это бесконечное утомительное путешествие, и он уже мечтал побыстрее добраться до Петербурга. В столицу въехали на восьмой день пути, уже поздно вечером. Как и советовала мать, остановился в номерах, а утром, чуть свет, отправился искать баню, чтоб смыть всю накопившуюся за долгую дорогу усталость, вместе с потом и грязью.

Потом он тщательно выбрился и облачился в свой лучший костюм. Правду сказать, костюм, а точнее старенький темно-синий сюртук, был единственным выходным нарядом молодого Боярова. Сидел он на молодом человеке неловко, будто был с чужого плеча. Хотя, скорей всего, Павел Львович просто вырос из него и вверх и вширь.

Как бы то ни было, но в полдень молодой человек вышел на улицу, взял извозчика и назвал адрес дяди. Он не думал, что скажет своему именитому родственнику, полагаясь на русское «авось» и свой ум.