Рука-хлыст - Каннинг Виктор - Страница 27

• Предыдущая
• 27/53
• Следующая

Веритэ, которая не произнесла ни слова с тех пор, как мы уехали из отеля, сказала:

— Это все не важно. Нам предстоит пробыть здесь всего несколько часов, и мы ведь можем не раздеваться, верно?

— Да. Я улягусь на полу.

Она покачала головой:

— В кровати хватит места для двоих. — Потом направилась к кровати, сняла пиджак, туфли и легла.

Я подошел к умывальнику, на котором стояла масляная лампа, и загасил ее.

Затем плюхнулся на кровать, и так мы лежали, отделенные футами двумя нейтральной территории.

— Если я начну храпеть, просто толкните меня и скажите «тихо».

Веритэ ничего не ответила. Через пять минут я заснул.

Не знаю, сколько времени прошло до того момента, как я проснулся. Поначалу я решил, что меня разбудило шуршание коричневой бумаги на окнах. Одно из окон было слегка приоткрыто, и ночной сквозняк выбивал тихую дробь, играя бумагой.

Затем раздался шум с другой стороны кровати, и я понял, что это Веритэ разбудила меня. Она издала звук — нечто среднее между рыданием и вздохом, — и мне показалось, что она лежит там, в темноте, и в одиночку с чем-то борется. И когда звук раздался снова, я, ни на минуту не задумавшись, взял ее за руку:

— Что случилось?

Она не ответила, но ее пальцы сжали мою руку так сильно, словно физический контакт с другим человеком было единственным, в чем она отчаянно сейчас нуждалась.

— Не думайте о Шпигеле.

— Дело не в Шпигеле.

Я чувствовал, что она заставляет себя говорить спокойно.

— Тогда в чем? Если хотите, расскажите.

— Не знаю.

Мне показалось, что я протянул ей руку, ей, стоящей на другой стороне пропасти одиночества.

— Иногда бывает лучше сказать, мне кажется. Может быть, вы никогда ничего никому не рассказывали.

— Этот пистолет. Выстрел, и я увидела его там. Все снова приходит. Очень давно я дала себе слово, что никогда не позволю этому вернуться снова. Но оно вернулось...

— Вы любили его?

— Да. О Господи, да. Но в этом никогда не было ничего хорошего. Нет, нет, это не так. Иногда это было хорошо. Иногда я обманывала себя, говорила, что все хорошо и будет так дальше.

Но это было не так. Нет ничего ужаснее — ненавидеть и любить одновременно. Иногда я вообще не знала, какие чувства испытываю. Он привел в дом другую женщину, и она оставалась там.

— Вам не нужно было рассказывать мне об этом. Я все про вас знаю.

— Вы были хорошим, добрым. Может быть, только это. Когда мне встречаются такие люди, все возвращается. И сегодня внезапный звук выстрела. — Она повернулась и вдруг повысила голос, который эхом отразился от стен комнаты:

— Я хочу забыть. Я не хочу больше быть одинокой. О Господи, почему это не уйдет, не оставит меня?

Может быть, она придвинулась ко мне, а может, я к ней, а может, просто земля накренилась в сострадании, но Веритэ оказалась в моих объятиях и прижалась ко мне. Я мягко поцеловал ее в бровь, а потом она поцеловала меня, и я знал, что мы не «целовались», как это принято говорить. Ее тело прижималось к моему и дрожало в страстном желании обрести спокойствие и теплоту. Я крепко обнимал ее и нежно говорил с ней, целовал, ругал прошлое, желая, чтобы оно оставило ее, и в то же время зная, что говорить лживые слова утешения легко, но не нужно; Так я относился ко всему этому, и я знал, что, когда наступит утро, она будет думать точно так же. Это была ночь для призраков, ночь для отпущения всех грехов. Я обнимал Веритэ и разговаривал с ней, и постепенно она перестала дрожать, успокоилась, и я почувствовал на своей щеке ее слезы. Я обнимал ее до тех пор, пока она не уснула.

Мы были в Дубровнике примерно в половине восьмого утра.

На такси перевалили через холм и спустились вниз, к Порто-Плоче, где кончались трамвайные линии и располагался офис турагентства «Атлант». Веритэ пошла заказывать билеты на самолет, а сам я отправился в город, сказав, что хочу побриться и, может быть, поесть напоследок устриц. Я обещал встретиться с ней в час в «Градска кафе», чтобы выпить там кофе.

Я отправился в отель «Эксельсиор», расположенный неподалеку. Во время плавания на пароходе я думал о хлысте, который видел в комнате мадам Вадарчи. Это, несомненно, имело отношение к политике. Меня также заинтересовала ссылка Лансинга на брошюру партия «И.». Я связался с Уилкинс и свалил на нее груз проблем, попросив нанести визит издателям «Пятна позора» и переслать мне в отель в Париже все, что она обнаружит.

Потом направился прямо в мастерскую Майкла Оглу, надеясь, что у него найдется бритва, которой можно будет воспользоваться, и понимая, что времени на устриц уже не остается.

Это был небольшой домик, примыкающий к городской стене на севере города, где начинались поля. Из широкого окна мастерской Оглу внизу виднелись крыши домов, крытые красной черепицей, увитые виноградом и плющом балконы, выходящие на море. Вся мастерская была завалена разными вещами. Картины, холсты, старые рамы, плотницкий верстак, тоже весь чем-то заваленный, и длинный диван, из которого кошка выдрала набивку, чтобы устроить гнездышко для котят: они родились в то утро. Все восемь котят имели настолько разнообразную окраску, что Менделю тут было бы над чем подумать.

Сам Оглу, пока я рассказывал ему о событиях в «Мелите», возился с кошкой и ее отпрысками. Он кивал и время от времени произносил «да-да», глядя при этом на кошку, лакавшую молоко из блюдечка. Но как только я закончил, поднялся со своего места:

— Давайте посмотрим все это, — и одним махом он освободил от вещей поверхность маленького стола.

Я положил на стол пакетик, переданный Лансингом, правда, в нем не было цветного слайда. В своем рассказе Оглу я даже не упомянул ни о слайде, ни о словах Лансинга. Пока я был просто сыщиком, каждый мой шаг был прост и понятен. Никто ни в чем не доверял мне. Сейчас же я впервые был предоставлен самому себе, и моя гордость, а может быть, некое чутье подсказало, что лучше придержать товар под прилавком.

Оглу просматривал записки, и в какой-то момент выражение его худощавого индейского лица стало вдруг мрачным и задумчивым. Это выражение я назвал бы приятным. Оглу стал похож на вождя, размышляющего над знамениями. Он просматривал записки, лицо его мрачнело все больше, и я думал, что он скажет: «Судя по всему, дела идут паршиво, приятель».

Но вместо этого он спросил:

— Шпигель мертв? Точно?

— Точно. Веритэ должна взять билеты на самолет, на сегодня. Думаю, ей это удастся.

— В Париж?

— Да. Вы сообщите им?

— Да. Хотите, чтобы я отправил этот материал?

— Нет. Я сам передам его.

— Никаких проблем. Я сфотографирую его.

— Но только не второй листок. Это лично для меня.

— Хорошо.

— А ВВК/2 — это номер Лансинга?

— Да.

— Он зашел слишком далеко. А что случилось в Которе?

— Я приехал туда, но на меня напал какой-то ублюдок. Отвез на пятьдесят миль и бросил среди холмов.

— Шпигель?

— Возможно. Очевидно, с ним держит связь старик Бэлди.

У мадам Шпигель в транзисторе, должно быть, спрятан приемник. — Он подошел к шкафу, достал оттуда фотоаппарат и мощную настольную лампу. — Негативы будут отправлены в Париж, через день-два. Задерните шторы, пожалуйста.

Я подошел к окну и задернул тяжелые шторы. Из одной складки вылетел мотылек. Когда я отошел от окна, мне в голову пришла одна мысль. Я склонился над кошачьим гнездом, погладил кошку и умилился котятами.

Оглу возился с лампой и проверял фотоаппарат. Он работал тихо, умело, чувствовалось, что он на «ты» с этими аксессуарами белой магии.

— Вряд ли им понравится произошедшее со Шпигелем, — сказал Оглу.

— Кому это — «им»?

— Его друзьям. У них простые бухгалтерские мозги. А счета должны быть в балансе. Так что ждите визита. Или я, яйцо, учу курицу?

— Мне тоже пришла в голову эта мысль.

• Предыдущая
• 27/53
• Следующая