Повитель - Иванов Анатолий Степанович - Страница 42
- Предыдущая
- 42/119
- Следующая
— Чего вырядился? Праздник, что ли? — спросил угрюмо Григорий.
— Вроде бы… начинается… — охотно ответил отец и, подсев к сыну, тронул его за плечо: — Слышь-ка, сынок…
— Чего тебе? — сердито спросил Григорий.
— Да ничего, так… Зря все же в город-то не…
— Знаешь что, батя?! — приподнявшись на кровати, так вскрикнул Григорий, что отец пушинкой отлетел к двери и закрестился.
— Свят, свят… Лежи уж, бог с тобой. Лежачее дерево быстрей гниет.
Несколько дней старик даже не заглядывал к нему в комнату. Потом стал заходить, сперва раз в день, потом два, три. Опять садился у окна и молча смотрел на озеро.
— Не смотри, не поеду, — предупредил Григорий.
— Да уж бог с ним, с городом, — покорно соглашался отец.
«Что-то больно быстро отступился, — думал Григорий. — Не похоже на тебя. Или с какого другого боку подъехать хочешь?»
Григорий угадал.
Однажды, посидев по обыкновению у окна, Петр Бородин кашлянул и начал:
— Так-то, сынок. Время-то такое…
— Не объезжай, говори прямо.
— Дык что прямо? Тут хошь прямо, хошь криво — туда же выедешь. Люди-то вон… добровольцами пошли к Гордею…
— Так что же? Иди и ты… — буркнул Григорий.
Выцветшие брови Петра Бородина чуть дрогнули. Однако он не хотел ссориться в эту минуту с сыном, через силу улыбнулся, тоненько хихикнув.
— С меня уж труха сыплется, какой вояка… — И быстро вздохнул маленькой, бессильной грудью. — О-хо, жизнь почти истаяла, как туча на небе! А все ж таки охота бы еще леток с десяток поболтаться средь людей… Так как же, сынок?
Григорий хмыкнул неопределенно, и Петр Бородин, еще раз вздохнув, отошел.
Но постепенно старик становился все смелее, настойчивее и уже прямо требовал, чтобы Григорий вступил в «святую армию Колчака».
— Даже вон Федот Артюхин при форме… Глядишь — человеком потом станет.
Но Григорий на все домогания отца отвечал односложно:
— Не хочу. Жить пока охота.
— Тьфу ты, ирод, в кого выдался, чертяка? — плевался сморщенный, точно высохший на корню, Петр Бородин. — Добрые люди с крестом да молитвой на святое дело… Я ведь сам оберегал тебя от солдатчины, когда… А теперь… за свое, за кровное…
— А я посмотрю. Со стороны виднее, — негромко отвечал Григорий.
— Много из горницы-то увидишь… Забился, как сыч, в темный угол. К бабке вон под подол еще залезь, прости господи..
— Из-под подола вылезти можно, а из гроба не встанешь… — лениво откликался через некоторое время Григорий.
Старик тотчас подскакивал к нему, тряс маленькой острой головой, похожей на куриное яйцо, махал руками:
— Эх ты-ы! — И, подняв вдруг глаза к иконам, голосил слезно, обиженно: — Господи! У других сыновья как сыновья, а ты, господи, и здесь меня щедростью обошел своей… — Потом бежал к двери, резким толчком распахивал ее и выскакивал на улицу. Однако быстро возвращался, с грохотом бросал в угол костыль. — Так и будешь лежать? — В голосе его звучала уже откровенная ненависть к сыну.
— Полежу пока.
— Под лежач камень и вода не течет… Хозяйство-то хиреет… Один конюшишко был — и тот ушел…
— Бог даст — поправим хозяйство.
— Бог, бог!.. На бога надейся, да сам не плошай. — И тянул нудно свое: — Люди-то вон за святое дело… Сейчас Игната Исаева сынка видел. Орел…
— А вдруг Андрюха вернется? — со злостью спрашивал Григорий.
Старик опять плевался и уходил. Григорий смотрел в потолок, вспоминал почтаря. Угадал, усатый дьявол! Разбудил, да уж и не дадут теперь уснуть, видно…
7
Круто заворачивала жизнь. «А что там, за поворотом?» — опасливо думал Григорий.
… Случалось, заставала его непогодь в открытом озере. Темные, тугие волны, играючи, бросали лодку с гребня на гребень, грозя каждую минуту потопить ее.
Но Григорий знал: в такое время лучше все-таки держаться подальше от земли. Поиграют волны с лодкой, надоест — успокоятся. Надо только умело править, ловко увертываться от их ленивых ударов. А там, у берегов, словно обезумев от злобы, волны идут приступом на каменные утесы, дробятся о гранит, длинными, израненными языками, роняя клочья шипящей пены, жадно, торопливо лижут отлогие песчаные отмели. Кипит вода, нервной дрожью гудит земля, звенят стволы растущих поблизости деревьев, готовых вот-вот переломиться. Попробуй приблизиться к берегу! Первая же волна разобьет лодку вдребезги, ненасытная пучина проглотит. Проглотит шутя, между делом, не заботясь о том, что ему, Григорию Бородину, хочется жить. Проглотит и тотчас забудет о своей жертве…
Нет, лучше держаться посередине озера, подальше от кипящих, гибельных берегов. Отцу что? Он жизнь свою — сам говорит — прожил…
Когда объявили мобилизацию в колчаковскую армию, Григорий понял, что придется идти воевать. Он знал, что с Зеркаловым шутить опасно. Но, надеясь неведомо на что, медлил день, другой. Отец поглядывал на него торжествующе: теперь-то, мол, пойдешь.
И Григорий собрался уж идти к Зеркалову, когда отец, ворвавшись в дом с улицы, заорал:
— Чего ты ждешь, чего ждешь, боров вонючий?! Ведь мобилизация. На пункт вон никто не явился, дак Гордей рвет и мечет.
— Как не явился? — переспросил Григорий, чувствуя невольно какое-то облегчение.
— Не явился, да и все. Говорят, кому служить — все к Андрюхе убежали. Иди ты, сынок, к Гордею, иди, ради бога, покажи пример. Зачтется нам потом.
— А почему я должен первым лезть?
— Так ведь… Потому и не явились, что некому… А ты…
— И я подожду тогда, — упрямо проговорил Григорий.
Старик как стоял, так и сел на лавку.
— Гордей-то… тебе, дураку, неизвестно… пострелял тех сегодня, чьи сыновья не явились, а в лес убегли… Самолично по домам ходит. И к нам придет… вот те крест, придет!..
— Ну-к, что ж… Я же не убег к Андрюшке… А может, забудет да не придет…
Отец сидел, упираясь в лавку обеими руками. Потом встал и решительно сделал несколько шагов к двери.
— Не придет? Не-ет, я сам к нему пойду… Мне какой резон пропадать за тебя? Пойду да скажу: забери ты его к черту да выпори так, чтоб шкура со спины слезла… Кончилось мое терпе..
Договорить отец не успел. Григорий в несколько прыжков очутился возле него, схватил его поперек, пронес по комнате и бросил на кровать.
— Я тебе пойду! Я тебе пойду! — несколько раз повторил Григорий, тяжело дыша. И, видя, что отец поднимается с кровати, закричал на него: — Лежи давай! Пока… — И невольно сжал кулаки.
Старик несколько секунд смотрел на сына, приподнявшись на руках. Потом тяжело упал на подушку.
— Вырос — ладно… С батькой справишься — куда мне теперь до тебя, — жалобно простонал Петр Бородин. И добавил уже совсем другим голосом, не предвещавшим ничего доброго: — Не сегодня, так завтра схожу к Гордею. Не удержишь ты…
Григорий спокойно отошел в угол и так же спокойно проговорил:
— Тогда пеняй на себя!.. Пока ведь никто не знает, где кости цыганские лежат…
У отца отвисла нижняя челюсть, Григорий увидел черные, полусгнившие обломки зубов. Он ждал, что скажет отец. Но отец молчал, не в силах выговорить ни слова…
С этого дня он оставил Григория в покое.
Гордей Зеркалов пока не приходил, будто и в самом деле забыл о Григории Бородине.
А Григорий только иногда ночью выходил из дома подышать свежим весенним воздухом. Дверь отворял осторожно, чтобы не скрипнула. Садился в темном углу между стеной дома и крыльцом на врытую в землю лавочку, смотрел на темное, в беспорядке прошитое золотом небо, думал о разговорах с отцом… «Хозяйство хиреет!.. Хозяйство! На кой черт оно теперь нужно… Ныне такие, как Андрей, верх берут…»
И снова ненависть к Веселову всплывала на поверхность, прорывалась наружу. Но теперь это была не просто ненависть к человеку, который исхлестал его тогда плетью за Дуняшку. Примешивалось сейчас к оскорблению, к жгучей ревности понимание того, что Андрей Веселов отобрал не только Дуняшку. «Хозяйство хиреет. Растеребило его, разметало, как вихрем, тот пласт сена на лугу. И виноваты в этом такие, как Андрюха, как Федька Семенов…»
- Предыдущая
- 42/119
- Следующая
