Том 10. Вечера княжны Джавахи. Записки маленькой гимназистки - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 5

• Предыдущая
• 5/42
• Следующая

Стоит любимый в дверях, отряхивает снег с бурки, глядит, улыбаясь, на Нину.

— Здравствуй, жемчужина Востока!

— Здравствуй, пламя и радость мыслей моих! Садись, гостем будешь.

А сама снимает с него бурку, стряхивает снег, сажает на тахту, болтает без умолку.

— Люблю тебя, Семко, люблю, счастье дней моих, люблю, жених мой дорогой…

— Люблю тебя, Нина, алмазное солнце среди мерцающих звездных огней, — отвечает Семко и, взяв за руки невесту, говорит еще и еще, как сильна и могуча его любовь к ней.

А старый Гуд все слышит и все видит. Старый Гуд заходится от злобы, старый Гуд кружит, мечется и вопит:

— Постойте, покажу я вам силу любви вашей, глупые дети!

Ухватил он огромную снежную глыбу, низвергнул в стремнину. Кусок глыбы оторвался и завалил дверь и окна сакли, где сидели будущие супруги.

Сразу стало в сакле темно.

— Мы заживо погребены обвалом! — вскрикнула девушка.

— Успокойся, любимая. Придут люди и освободят нас, — сказал Семко, согревая в своих руках похолодевшие руки невесты. — Не бойся ничего. Я с тобой.

Легче стало Нине от этих слов. Тихо заворковала она о будущем, близком счастье, о завтрашнем празднике — свадьбе.

Незаметно промчалось время, но никто не приходил на помощь заживо погребенным.

Голод уже подступил к Нине и Семко.

Миновал день, — может быть больше, может быть меньше, — не знали они… Голод язвил сильнее, валил от слабости с ног.

Как дикий зверь, метался по сакле Семко. На тахте, обессиленная, стонала Нина.

Тянулись ужасные часы.

Ярко горели, как у голодного волка глаза Семко. Страшные мысли проносились в его голове.

«Если нас не отроют тотчас же, я съем ее… Нину… Я не могу больше ждать».

На беду девушка подняла руку. В эту минуту соскользнул рукав бешмета до самого плеча. Мелькнуло белое плечо в темноте сакли, и обезумевший от голода Семко, как дикий дверь, бросился к Нине и вцепился зубами в ее руку… Девушка испустила вопль ужаса и лишилась чувств.

В тот же миг послышались голоса за дверями. Это пришли горцы спасти погребенных обвалом. Несчастных отрыли, привели в чувство, накормили.

Но Нина уже не хотела смотреть на Семко, и на следующий день не праздновал их свадьбу поднебесный аул.

Зато старый Гуд хохотал на весь мир у себя в горах. Удалось старому Гуду расстроить свадьбу Нины!..

И еще говорят осетины, что удалось Гуду увлечь Нину в свой хрустальный замок на Эльбрусе и сделать ее царицей бездн и гор, своей женой.

Только вряд ли это правда. Наверное, умерла Нина от горя, и ищет ее всюду по свету старый свирепый Гуд…

Замолкла Барбалэ, тихо стало в горнице.

Михако закурил трубку. Замурлыкал горскую песенку удалец Абрек.

Княжна Нина заглянула в лицо старухи.

— Так ты думаешь, джан, что тот горец и был…

— Старый Гуд! — подхватила Барбалэ уверенно. — Ищет свою Нину в горах, старый, и в каждой девушке видит ее… Прикинулся горцем, лезгином или нашим грузином — ему ничего не стоит. Ведай это, моя ласточка!..

И опять наступила тишина…

И каждый думал о старом Гуде и о том, как удалось общей любимице-княжне избежать беды.

Утром проснулась молоденькая княжна и приказала:

— Пикник сегодня. Лошадей готовьте. Скачем все, скачем все!

Торопит, смеется, как ручеек внизу под горою.

— Собирайтесь все. Барбалэ, готовь корзины с провизией, моя добрая Барбалэ!

Бэла, дочь Хаджи-Магомета, еще на той неделе приехала из аула и от зари до зари распевала веселые песни.

Князь Георгий накануне из лагерей вернулся. С ним молоденький хорунжий прискакал, его адъютант и сестра адъютанта, Зиночка, беленькая, так мало похожая на Нину и Бэлу. Кусочек северного петербургского неба, казалось, упал в глаза Зиночки да так и остался в них, прозрачно-голубовато-серый.

Издалека, с холодных берегов Невы, приехала в Джаваховское гнездо Зиночка к брату и не может прийти в себя от восторга при виде величавых гор, царственной природы и этого моря красок.

— Время выезжать!

Голос княжны звучит властно. Князь Георгий улыбается. Любуется красивой, как ливанская роза, цветущей дочуркой.

— Ах, ты Нина-джигит, командир-сотник, постой ты у меня!

Выехали гуськом из ворот усадьбы. На гнедом кабардинце, впереди всех, князь Георгий Джаваха. Подле него как вьюн гибкая княжна Нина на своем Шалом.

Три всадника за ними: хорунжий Гордовин, с ним Зиночка, сестра его, и Бэла. Дальше Абрек, конюх князя. Еще дальше — арба с провизией, самоваром, утварью, необходимою для пикника. Правит Михако. На ящике с посудой сидит старая Барбалэ, заслонив рукой слезящиеся от солнца глаза.

О, это солнце! Как красиво заливает оно и Куру, старую ворчунью, и прибрежные утесы, и змеистую тропинку, убегающую вдаль…

И цветы, и воды Куры, и весь Гори в его сверкающем сиянии.

Все дальше углубляются путники в горы… Играет под княжной Ниной красавец Шалый, тихонько ржет, закусывает удила…

Играет и сердце княжны… Любо ей, весело…

Милая родина!.. Милые горы!..

— Папа, папа, — говорит она, — нет на свете лучше нашей восточной страны!..

Улыбается князь Георгий… Крутит рукою ус. О, он лучше других понимает свою девочку, свою Ниночку-джан.

В ней говорит кровь ее матери-горянки, кровь лезгин, свободных детей Дагестана, вольной гордой страны…

Все выше поднимается караван. Стихают разговоры. Сильнее поскрипывает арба.

Молоденький хорунжий притомился, перестал сыпать шутками, смешить сестру и Бэлу.

А та по-прежнему остается бодрой. Ей ли, дикой горной козе, привыкшей проводить время в седле, уставать от трехчасового перехода!

И Нина по-прежнему бодра.

— Стоп! Мы у места.

Князь Георгий первый соскакивает с коня и бросает поводья Абреку. Потом снимает с седла Нину.

— Что, джаночка, это ли не местечко?!

— Отец, какая прелесть! Красиво, как в сказке. Мы еще не были здесь с тобой?

— Нет, мой алмаз, мой цветок душистый, не были. Нравится здесь тебе? — ласково спрашивает князь Георгий.

Зачарованно смотрит княжна Нина.

Трепещет ее сердце.

Нависли теснинами, образуя ущелье, высокие утесы-великаны, куполом сошлись сверху, солнца не видно, застлали солнце.

Прохлада и полумрак…

Сверкающей лентой вьется ручей, сбегая каскадом по камням на лужайку.

Как в раме, в отверстии скал виднеется лужайка. Ковер цветов покрывает ее. Здесь и дикие левкои, и розы, и азалии, и пряный жасмин.

Наверху — величие покоя, а внизу — душистый пир цветов и солнца…

Замерла княжна.

Замерла Зиночка, ничего подобного не видевшая в холодном Петербурге.

Замерла дикарка Бэла. Только ноздри ее вздрагивают да черные глаза поблескивают, как клинки дамасского кинжала.

Барбалэ с Михако разгрузили арбу.

Абрек спустился в рощу, набрал сухих веток орешника, сложил костер.

Разложили скатерть, положили вокруг седла. Девочки уселись на них. Князь и хорунжий уселись на ковры. Рядом — слуги, Михако и Абрек.

Старая Барбалэ поставила закуски и приютилась тут же у ног своей джаным-княжны.

Как вкусны на свежем воздухе паштеты из молодого барашка, свежие домашние колбасы, холодные цыплята, персиковые и дынные пирожки!

Мастерица их делать старая Барбалэ!

А вкусное грузинское вино из собственного виноградника, разве это не прелесть!

К концу пира совсем низко опустилось солнце. Оно встало как раз над — противоположным утесом, проскользнуло в расщелину между скал и утонуло где-то за горами.

— Папа! Что это? — Княжна указала направо. Там — утес, старый-престарый. У подножия его, почти что в рост человека, продолговатое отверстие — вход в подземелье.

• Предыдущая
• 5/42
• Следующая