Криптограф - Хилл Тобиас - Страница 39
- Предыдущая
- 39/55
- Следующая
— Почему? Есть и другие способы зарабатывать на жизнь.
— Конечно, — говорит он, но будто сомневается. — Ладно. Конечно, есть.
— Между прочим, не все считают, что это идеальная работа.
— Для тебя она идеальна.
— Нет, — говорит она. — Не идеальна. — И думает: была идеальна. И я была для нее идеальна, но теперь все иначе. Я не тот человек, которым хотела быть.
— Что ж, — говорит Лоренс, неуверенно, мягко. — Если тебе так хочется. Я уверен, из тебя выйдет прекрасная свинарка.
— Спасибо. — Она глядит на экран. — Время.
— Да будет так. Я открою шампанское.
— Никогда его не любила.
— Я знаю. Тогда, может, нам взяться за руки?
— Вряд ли я до тебя дотянусь.
— А я бы очень хотел за что-нибудь подержаться, — говорит Лоренс, голос подрагивает, и только Анна собирается ответить, как понимает, что больше его не слышит. Из кабинетов Налоговой раздаются крики, яростные, возбужденные, будто разразился спор, и за окном бьют колокола Святого Стефана. Мелодичный колокольный перезвон, изменчивый, неизменный. Звон полуночи, древний и темный, как грязь, удар за ударом разносится на мили над Вестминстером и Лондоном.
Музыка всегда напоминает Анне детство. Чаще всего отца. Раскинутые руки, лицо (похожее на Лоренса. Она этого не отрицает.) Ей до сих пор странно, что, при всей его любви к музыке, она не помнит, чтобы он пел. Насколько она знает, он никогда этого не делал — но ведь все иногда поют? — и не учился играть ни на каких инструментах. Он наслаждался, слушая.
Иногда бывает по-другому. Иногда она слышит мелодию, какой-нибудь гимн или народные песни, и тогда вспоминает Еву. Не лицо матери, а ее голос. В воспоминаниях Ева не слушает музыку — мать никогда не сидела на месте, — Ева поет.
Песни всегда одни и те же, старые и мрачные, точно сказки, точно истории Лоренсовой бабушки. Анна не знала, откуда они взялись, кто их написал, хотя было в них что-то общее: не исключено, что мать придумала их сама. Голос у Евы был слаб, но нежнее, до того как она заблудилась в своем браке, до того как стала засыпать одна и просыпаться с горечью. Не такой колючий, как теперь. Может, поэтому Анна вспоминала не мелодии, а слова, и слова, казалось, всегда были о любви или о деньгах, о деньгах или о любви.
Как будто в другой жизни. Она вспоминала, как ей пели на ночь. Как засыпаешь и куда-то проваливаешься. Евин голос. Легкость, тяжесть.
Она просыпается головой на рабочем столе, сны о детстве кончились, она понятия не имеет, где она и почему, в тревоге от мысли, что случилась беда, везде в мире. На сей раз в этом никаких сомнений.
Кабинет залит светом. Жалюзи расчерчивают его тенями. В футе от ее лица на боку лежит мобильный, включенный, но батарейка разряжена, на тусклом дисплее номер Лоренса, ждет. В комнате пахнет джином и, что необъяснимее, — сигарами. Бумажный стаканчик валяется в тонкой лужице алкоголя.
Глаза сухие. Она снова их закрывает. Некоторое время сидит, прислушиваясь. Шея болит, несильно, но боль не даст уснуть. Солнечный свет тускнеет и сияет вновь, словно облака несутся мимо. Но, несмотря на яркий свет, еще рано, она слышит привычный гомон в здании. Рано — и уже что-то не в порядке.
Кто-то поет. Голос незнакомый, хотя она, пожалуй, не назвала бы имя, даже если бы знала его: инспекторы Налоговой на работе не поют. Певец делает паузу — сухо трещит клавиатура, — и продолжает, немелодично, но серьезно, где-то в комнате за стеной.
Перемены, но не те, что ожидались. Целый день она замечает странности, и еще много дней. Будто нащупав пустоту, повсюду проникает музыка, в самые неожиданные места, часто неуклюжая, в основном незнакомая. Почти праздник.
На Лаймбернер-сквер старик обосновался у фонтана и каждое утро играет на скрипке, часами, в одиночестве, ничего не просит, и люди теряются, не зная, что с ним делать. По субботам фургончик с мороженым объезжает окрестности, играет фрагменты на ксилофоне, не по сезону и не по нотам, такого она много лет не слышала. В Налоговой диссонанс радио — и веб-станций, и каждая крутит музыку, проходят дни. По кабинетам и запертым архивам разносится эхо дюжины мурлычущих привидений Элвиса, немелодичные рулады Мадонны, строгие грегорианские хоралы. Мистер Германубис поет в коридорах.
Благословенное безумие, думает Анна, вспоминая Лоренса; вскоре его слова возвращаются к ней злыми путями. На третью ночь после падения СофтГолд она приходит домой и видит разбитое окно в кабинете, стекло мерцает под ногами. Она три недели пересчитывает все, что пропало. Коробка с кольцами, которые она никогда не носила; венецианское зеркало — оно перестало ей нравиться много лет назад; лучшая одежда, которую она всегда любила. Но книги остались, и за эту оплошность она трогательно благодарна грабителям. И каким-то образом — она пытается представить, как это возможно, — они вынесли холодильник, ничего не разлив и не оставив следов.
Мы с тобой везунчики, говорит Дженет. И Анна отвечает да, везунчики, хотя сомневается, правда ли это, и меняет ли эта правда что-нибудь. Своевременное предупреждение и принятые меры уберегли от вируса счета — их собственные и счета Налоговой, — но падение уже началось. День за днем СофтГолд стоит все меньше, индексы падают ниже лимитных цен, и плато, и барьеров, будто внезапно открыли гравитацию. Словно в поле зрения есть предел, до которого нужно дойти.
Остаются и другие валюты, которым люди доверяли. К ним обращаются в отчаянии, в сомнениях, но большинство с горечью, с сожалением и гневом — так верующие теряют веру, пережив личную трагедию. Они перестают верить не только в СофтГолд. В последнюю неделю сентября доллар вновь становится платежным средством, а к октябрю, приняв срочные меры, Королевский Монетный двор открывает производственные линии. Мир становится материальнее — или так мнится Анне. Страсть к богатству вновь укореняется в материальных вещах. В металле и бумаге. В холодильниках с морозилками и венецианских зеркалах.
Только в один-единственный день мир остался вовсе без денег: двадцать второго числа, первого Вандемьера. И хотя это иллюзия — деньги нельзя отменить или потерять навсегда, — Анна этого не забывает. Музыка все время неподалеку, людные улицы, закрытые магазины, словно в городе празднество. Улыбка незнакомца, шагает молодая женщина, в лице — удивительная смесь восторга и страха, точно худшее произошло, но в итоге обернулось лишь новым днем жизни. У кого-то уныние от потерь, а другой парит над землей, будто с него сняли мешок с камнями. Будто деньги — сами деньги — рассеялись, прояснились, как погода.
На целую неделю Лоу закрыли Эрит-Рич для посещений. Каждый день Анна время от времени видит сцену перед воротами — прямая трансляция или запись, избранные моменты, позже их перемешают с другими новостями. И хотя репортажи кажутся ей однообразными, люди смотрят их — а она смотрит, как они смотрят, — зачарованно пялятся в веб-камеры, как приклеенные. Словно ждут чего-то, и она все больше нервничает, будто они знают что-то, чего не знает она. Как животные, думает Анна: но это мысль инспектора, и она не позволяет себе додумывать ее.
14
«Денежный урожай», песня Малвины Рейнолдс (1900-1978), фолк-певицы, поэта и композитора, чьи песни пели Гарри Белафонте, Джоан Баэз, Джуди Коллинз, Пит Сигер и т.д.
15
«Дно глубоко внизу», песня Малвины Рейнолдс.
- Предыдущая
- 39/55
- Следующая