Криптограф - Хилл Тобиас - Страница 38
- Предыдущая
- 38/55
- Следующая
— Тогда пускай в очереди стоят. Заходи, — быстро говорит он, и она входит. — Не ты, Гоутер.
— Почему?
— Потому что я хочу поговорить с Анной наедине, ты, струя лошадиной мочи.
Двери смыкаются. Сквозь плексиглас Анна видит, как удаляется расстроенное лицо Гоутера. Карл приводит в порядок свой костюм.
— Амбициозный маленький говнюк. Вот такие нам и портят репутацию. Где твой компьютер?
— Наверху.
— Занеси его к техникам. Они хотят завтра стереть.
— Завтра? — говорит она и соображает, вспомнив новости. — А поможет?
— Откуда мне знать, черт возьми? — Он все разглаживает пиджак, угрюмо расправляет складки. — Скоро узнаем, так?
Пока они поднимаются, он приходит в себя. Под ними расстилаются Лондон и Вестминстер в голубизне оконного стекла.
— Поверить не могу, — наконец говорит Карл. Облизывает губы, растягивает рот в обезьянью ухмылку, начисто лишенную юмора. — Да, не могу. А ты?
Она качает головой. Если бы это было правдой. Если бы только она сказала Карлу — предупредила бы Марту, или Лоренса, или Еву — что тогда? Она смотрит на город — Город Денег, — на его дороги и башни, пустые набережные. Пока ничего не изменилось. Интересно знать, тут ли Джон, виноват ли он в том, что изменился мир? Могут ли такие перемены быть столь незаметны, тем более здесь?
Если он тут, думает она, он в Эрит-Рич. Если он там, он смотрит, как его жизнь раскрывается вокруг. Есть ли ему до этого дело, думает она, или нет, не так — конечно, есть! — но хватит ли его тревоги, чтобы сражаться?
Все это много для меня значило.
Он обязан тревожиться. Внезапно, устыдившись, она пожалела, что, повинуясь первому порыву, вернулась в Налоговую. Поздно.
— Так пали сильные, — говорит Карл, просто так, и Анна удивляется — странная фраза, эхо ее собственных мыслей. — Что там еще говорят? Все эти штампы. Тише едешь. Сам черт не брат. Что взлетит, то и рухнет. Вырыл себе яму. Разные способы сказать одно и то же, разве нет?
— Разве да?
— Это ты мне скажи, ты же у нас книжки читаешь. Вырыл себе яму, — повторяет Карл, медлит на этой фразе. Голос задумчивый, удивленный. Даже с теплотой: — Так вот чем он занимался, да?
— Кто? — Но она уже знает, кто. Уже поняла, почему Карл хотел поговорить с ней наедине.
Он качает головой, прислоняется к стене, оглядывает Анну с ног до головы.
— Все это время я думал, что он… — Карл делает странный жест, сводит указательный и большой пальцы параллельно, изображая точность. — Жизнь как мечта. Величайшая и глупейшая. Но он не этим занимался, да? Потому что не знал. Если знал, ему не позавидуешь. Как ты думаешь, он знал?
— Конечно, нет, — говорит она. Но Карл кивает, будто она сказала совсем другое. У нее приступ клаустрофобии, она словно по-дурацки попалась в открытую ловушку. Ей хочется обратно в кафе, где ее никто не знает. Вот, значит, каково это, думает она тупо. Вот каково бывает, когда приходишь сюда клиентом.
Они приближаются к ее этажу, лифт замедляется. Скорее бы ее этаж, ну давай, желудок ныряет в кишки.
— Они его убьют, знаешь, — говорит Карл. Его глаза темнее, чем раньше. Может, носит теперь контактные линзы.
Наконец лифт останавливается. Двери не открываются. Карл так и стоит, удобно прислонившись к стене. Его новый кабинет этажами выше.
— Даже не сомневайся.
— Почему?
— Потому что он существует. — Двери открываются. Она выходит.
— Они его убьют, — повторяет Карл, — а если не они, тогда я. Зайди ко мне попозже. Нужно поговорить! — кричит он в закрывающиеся двери и уезжает — вот он уже выше нее.
— Миру не положено меняться в полночь. Это нецивилизованно. Какая же истерика после ужина? Знаешь, я, по-моему, уже привыкаю. У меня талант приспосабливаться к немыслимому. Вообще-то я бы предпочел отправиться в кровать, но это вряд ли позволено, да? Я уже слишком стар, чтобы полночи сидеть за компьютером и ждать, когда сбережения всей моей жизни превратятся в тыкву.
— Перестань ныть.
— С чего бы это мне перестать?
— Ни для чего ты не стар. Ты просто дуешься, что они твой бар закрыли. И у тебя нет никаких сбережений. Ты сам всегда говорил.
— Ой, ладно. У всех что-нибудь есть. Каждому есть что терять. Мои соседи часами изливают друг другу свои печали. У мистера Мирволда имеется план: подать на Джона Лоу в суд от нашего имени и вложить компенсацию в свиней. Говорит, у свиней не бывает вирусов. Лично я в этом сомневаюсь. И Жюстина приходила поплакать на моей груди. Она пианистка. И, кроме того, она сделала что-то потрясающее с моим компьютером. Одаренная женщина.
— Повезло тебе.
— Нет, ну все жалуются, кроме тебя. Анна, почему так?
Она пожимает плечами, будто по телефону он увидит ее жест. Она придерживает телефон плечом, пластик живой и теплый. На ноутбуке две программы новостей перекрывают друг друга, звук выключен, губы ведущих движутся, точно у актеров в немом кино. В одном окне обратный отсчет времени. В другом мужчина в Александрии сжигает чей-то портрет.
Гнев мужчины уже увял. Он смущается, когда его ловит камера. Портрет безлицый, вроде мужской. Чей угодно.
— Смысл жалоб, — говорит Лоренс, — в том, чтобы поддерживать иллюзию, будто можно что-нибудь сделать. Все равно больше ничего не придумаешь. — Легкий звяк в трубке. Стекло ударяется о стекло. — Анна? Ты слушаешь?
— Да.
— Это хорошо. А почему мы шепчемся?
Она смотрит на дверь. За стеклянной панелью фигуры, неясные и таинственные, идут мимо кабинетов. Налоговая притихла, но не безмолвствует, не пустая, не забита людьми, как все привыкли. В соседних комнатах инспекторы сидят, уткнувшись в свои компьютеры, Карл, и Дженет, и мистер Германубис, и юное поколение тоже, новенькие, которые обращаются к Анне с опасливым почтением, если отваживаются. Годом раньше она бы к ним присоединилась. А теперь умолкает, когда они идут мимо. Одиннадцать пятьдесят две. Восемь минут до полуночи.
— Анна? — снова зовет Лоренс.
— Что?
— Помнишь мою бабушку?
Она пытается вспомнить, улыбаясь, позволяя себе отвлечься. Стройная женщина, хрупкая, словно майсенский фарфор на кофейном столике.
— У тебя снимок на столе. По-моему, я с ней не встречалась, прости.
— Не встречалась, да? Может, и к лучшему. Вы бы друг друга возненавидели. Она тоже в молодости была налоговым инспектором, в Эссене, в Германии. Очень шумная. Боюсь, тоже пьяница. И когда я был маленьким, она мне перед сном рассказывала про жизнь между войнами. Деньги стоили все меньше, пока не превратились просто в бумагу, на которой напечатаны. Вовсе никакие не деньги. Легендарные тележки с банкнотами. Мне потом снились кошмары.
— Ну, по-моему, это разные вещи.
— Что?
— Здесь не будет никаких тележек с банкнотами.
— Она рассказывала, что это было, как безумие. Люди не верили, что их деньги обесценились. Думали, это заговор, и все другие валюты в мире растут. Первый признак безумия, видишь ли — ничего не изменилось, кроме всех остальных. Все чуточку сходят с ума. Она так говорила. Сколько времени?
Она смотрит на экран.
— Еще немножко осталось.
— Ты с ним говорила?
Она даже не притворяется, что не понимает. С Лоренсом это без толку.
— Нет.
— Может, стоит?
— И что он мне скажет? — Он нетерпеливо вздыхает.
— Выяснишь, если ему позвонишь.
Она не отвечает. Не упоминает про Карла. Кажется, все мечтают, чтоб она поговорила с Джоном Лоу. На секунду ей хочется оказаться дома, в своих четырех стенах, с Бирмой, который согреет ее и ничего не потребует взамен. Но теперь поздно, а здесь хотя бы есть ощущение власти. Иллюзия, как сказал Лоренс, будто можно что-нибудь сделать.
— Я тут думала.
— Увидеться с ним?
— Уйти.
— Откуда уйти? — А затем, когда до него доходит: — Господи. Из Налоговой? Не глупи. Зачем? С каких пор? Что ты еще можешь делать?
— Разводить свиней?
— Анна, не стоит над этим смеяться…
- Предыдущая
- 38/55
- Следующая