Формула счастья - Коряков Олег Фомич - Страница 8

На следующий день папа едва растормошил меня.

— Подымайся, гуляка! Мы приглашены на кофепитие к Венедикту Петровичу.

Новый год дядя Веня, оказывается, встречал у нас, с папой и мамой. А с утра он занялся стряпнёй, как самая заправская хозяйка. Никогда бы раньше не подумала, что наш всегда немножечко неуклюжий очкастик может так искусно и проворно хозяйничать на кухне. Мама всячески пыталась помочь ему, но Венедикт Петрович от помощи настойчиво уклонялся.

— Не допущу, Мария Илларионовна, не допущу, — лукаво и грозно поблёскивал он выпученными глазами. — Так вся слава вам достанется, а я хочу, чтобы мне…

Он приготовил печенье со странным названием «утопленники» и настряпал коржиков. Мама только ахала.

— И где это вы научились? — допытывалась она.

— А вы?

— Так я же всю жизнь хозяйничаю.

— И я. Тоже всю жизнь. — Венедикт Петрович сказал это весело, а мне почему-то стало жаль его.

Я с нетерпением ждала, когда мы зайдем в его комнату. Мне она представлялась почему-то пустоватой, неприбранной, с холодными голыми стенами, — наверное, такое я вычитала где-то о жилище холостяка. Ничего подобного: в комнате было уютно и красиво. Низкая широкая тахта, письменный стол, платяной шкаф и книги, книги, книги… От них, по-моему, и было так уютно. Наверное, хорошо забраться на тахту, включить торшер и листать том за томом, посматривая на книги и зная, что их ещё много, хватит надолго. Когда-нибудь, надеюсь, я до них доберусь.

Над тахтой я увидела фотографию женщины. Резковатые, восточного типа, но очень правильные, четкие черты, густые черные локоны и какие-то пронзительные, гипнотизирующие глаза. Кто она — сестра, мать или… Разглядывать портрет, спросить о нем было неудобно; я старалась даже не смотреть в ту сторону.

Венедикт Петрович был и такой же, как в школе, и не такой — совсем простой, домашний и весёлый, настоящий «дядя Веня». Он сварил замечательный кофе, и даже папа, закоренелый чаёвник, тянул чашку за чашкой и все нахваливал. Мама (неисправимая!), словно желая «отомстить» Венедикту Петровичу, развернула на кухне кипучую — деятельность и курсировала от стола к плите и обратно, добавляя то одну, то другую постряпушку. Вот будет раздолье для мамы, когда у нас появится газ!

— Газ в квартире? — вырвалось у Рано удивлённо. — Ведь это же не девятнадцатый век — двадцатый. Они сами называли его «веком электричества».

— Видимо, мечта несколько опережала события, — пожал плечами Андрей.

— Да, — сказал Ярослав, — электричество было ещё далеко не всюду. Над городами стояли громадные облака дымов.

— Проблемы энергетики… — Андрей стал серьёзным. — Они и в наше время — одни из труднейших.

Сначала разговор шел нудноватый: «Ах, как вкусно» да «Ах, как сладко». Потом папа заговорил о книгах, удивился, что у Венедикта Петровича так много научной литературы. Разговор зашёл об уровне познания, о кибернетике, бионике, автоматике и других «иках» и «атиках». Тут я увидела, что я крайне отсталый элемент, ни черта в этих проблемах не понимаю. Но меня удивило, как свободно разбирается в науке и технике Венедикт Петрович. Откуда это у него? Я гордилась им и нет-нет да посматривала на папу: вот какой у нас дядя Веня!..

Мне было так хорошо с ними, но тут к папе пришли гости — Александр Лукич с женой, начальник их цеха. Раз Александр Лукич, значит, будут пить водку. И, когда Венедикт Петрович предложил мне остаться посидеть у него, я с радостью согласилась.

Мы с ним начали убирать со стола, как вдруг раздался стук и в дверь просунулась вихрастая голова Даниила Седых. Я хотела уйти, но дядя Веня не отпустил.

— Угощай гостя, — сказал он. — Я сварю свежий кофе, — и ушёл на кухню.

Даниил сник: видимо, в моей компании ему было не по себе.

— Ну, как встретил Новый год? — спросила я.

— Нормально. А ты?

— Тоже.

— Хороша погода сегодня.

— Ничего.

Такой «содержательный» состоялся у нас разговор. А минутой позднее, когда вернулся Венедикт Петрович, выяснилось, что Даниил новогоднюю ночь провел вовсе не «нормально», а просто великолепно. Оказывается, у них в семье традиция — в ночь на первое января выезжать на электричке за город, в лес. Там они зажигают костер, украшают настоящую, живую ёлку. Вот это я понимаю!

Когда дядя Веня спросил, а как встречала я, я сказала:

— Собирались у одних знакомых. Вы их не знаете. Хорошо было, весело.

Дядя Веня бросил на меня быстрый косой взгляд. Я подумала: «Наверное, мама сказала ему, где я была. Ну и пусть…»

— Чем же мы займёмся, товарищи люди? — Венедикт Петрович смотрел на нас из-за своих увеличительных стёкол с настоящей озабоченностью.

Даниил сказал, что ему пора уходить; я обрадовалась, но дядя Веня вовсе и не думал отпускать своего дружка. Он сказал, чтобы мы пока поиграли в шахматы, а ему надо кое-что сделать; потом мы все вместе отправимся на почтамт, а оттуда — в картинную галерею; там какая-то новая выставка из Москвы.

— Ты что, играешь? — небрежно спросил меня Даниил, кивая на шахматную доску.

— Так, чуть-чуть, — сказала я.

Даниил дал мне белые фигуры. Я начала своим излюбленным е2 — е4; он стал разыгрывать, как мне показалось, защиту Каро-Канн, потом запутался и скоро отдал слона за пешку. Я старалась не очень показывать своё торжество, наоборот, изображала небрежность: сделав ход, отвертывалась и равнодушно поглядывала в окно, а сама анализировала возможные комбинации. Теперь Даниил подолгу размышлял, ерошил волосы и хмурился. Я радовалась — и напрасно: все-таки он сумел свести партию на ничью. Над второй мне пришлось попотеть. Ну, зато не зря — выиграла. Даниил сделал вид, что это его не очень огорчает. А сам переживал. Попереживай, может, зазнаваться будешь меньше!..

Венедикт Петрович что-то писал, потом заклеивал в конверты довольно объёмистые рукописи, и при этом они с Даниилом обменивались какими-то фразами, понятными только им. Я, конечно, молчала как мышонок, хотя пламенела от любопытства. (Вот написала так, чтобы не употребить затасканное «сгорала от любопытства», а ведь «сгорала» — лучше.)

Когда шли к почтамту, дёрнуло меня заговорить о радиоактивности атмосферы, — как раз пошел снег.

— Вот я читала… — начала я, думая, что они если не поразятся моей учёности, то хоть выслушают с интересом.

А Даниил послушал немножко и нагло так усмехнулся:

— А ты не читала, что на днях начнется страшный суд господний? — И уже к дяде Вене: — У нас соседка, старуха такая, церковная крыса, все бубнит о конце мира, о страшном суде и на радиоактивность ссылается. Не знаю уж, кто её просвещает, только радиоактивность — это у неё тоже любимая тема.

Главное — «тоже любимая»! Я ему глаза выцарапать хотела. Дядя Веня (всё-таки он чуткий) сразу уловил это, говорит:

— От Инги я слышу это впервые. Тема, конечно, волнующая. Правда, на ней спекулируют нытики и всякие прохвосты, даже пытаются обосновать некую философию обреченности. Но иметь представление о радиоактивной опасности надо. Недаром учёные серьёзно занимаются этой проблемой.

Даниил поутих, пробормотал только, что учёные пусть занимаются, а панику разводить нечего. Будто я панику разводила! И потом, о радиоактивности мне папа так много говорил…

Пока Венедикт Петрович сдавал на почте свои пакеты, я улизнула. Чего я буду насмешки да нотации выслушивать? У меня каникулы. Сказала Даниилу, что мы с Милой договаривались встретиться, будто только что вспомнила.

Домой идти не хотелось, бродила по улицам, толкалась по магазинам, потом зашла в кафе-мороженое. Уминаю пломбир — вдруг над головой:

— Можно, мисс, присесть к вам?

Смотрю, Володя с Никой. Нисколько не хотелось встречаться с ними после новогодней ночи. А они как ни в чём не бывало вспоминают, смеются, подзуживают друг друга. Постепенно и я отмякла. Они тянули в кино, я не пошла. Когда мы стояли возле кинотеатра, откуда-то вынырнул Седых:

— Привет! Хомлова, тебе Догматик Цапкина кланяться велела. Мы её в картинной галерее видели, — и исчез.

Так перевернул мою фамилию! И с Цапкиной — раскусил.

— Это что за дундук? — прищурился Ника.

— Один недоразвитый гений из нашего класса, — пояснил Володя.

Продолжаю сегодня же. Папа с мамой ушли в театр. Я читала — надоело, взгрустнулось что-то.

Из комнаты Венедикта Петровича доносится приглушённое постукивание пишущей машинки. Он ставит её на мягкую подстилку, чтобы стучала тише.

Чего-то хочется — чего, не знаю сама. Прямо хоть реви. Если прислушаться к себе, хочется, пожалуй, одного — среди ночи мчаться на бешеном коне и стрелять на скаку. Странное для девушки желание. Но оно почему-то появляется у меня уже не первый раз, приходит откуда-то изнутри, «из тёмных глубин души»…

Жалко, что поссорилась с Милой, а то бы пошла сейчас к ней. Хотя, если честно, не хочется. Мне кажется, ей не всё расскажешь о том, что на сердце. Все же она сухарь в казенной, скучной обертке. А пойду я к милой Агнии Ивановне. Так давно у неё не была, а старушка, говорят, болеет.