Академия Шекли (сборник) - Квалья Роберто - Страница 116

– Как мои хомячки? Помнишь, которые умерли?

– Я же тебе сказал – не перебивай! Вот… И оттого, что у Онегина и Татьяны ничего не получилось, много-много лет все русские люди, все мужчины и женщины… очень страдали. Потом у этих мужчин и женщин появлялись дети. Они тоже шли в школу. И там изучали сказку «Онегин и Татьяна». И тоже расстраивались. Некоторые даже плакали на уроках – от жалости и страха. А те, которые не плакали, потом плакали дома, тайком. И так много поколений детей вырастали несчастными. Они не верили в свои силы. Ни в чём не были уверены. И в глубине души всего боялись, начиная, конечно, с самих себя. Они думали так: если Онегин не смог всё-таки жениться на Татьяне, которую он любил больше всего на свете, не смог забрать её у дурака-мужа, что же он вообще мог? Если Татьяна так и не сумела ничего придумать, чтобы быть с Онегиным, зачем вообще она жила? И что же можем мы, их правнуки и правнучки? Так и шло всё это. Пока не открылась настоящая правда. Про то, что история на самом деле кончилась хорошо. Просто Пушкин успел записать только половину, потому что его убили.

– А что потом было? – Девочка слушала очень внимательно, и сквозь огромные глаза её, показалось Рене, на него глядела уже не Ольга, как обычно, а сама Великая Богиня, которой на Суроже горазды были поклоняться все без разбора.

Рене собрался с мыслями и продолжил:

– Тогда придумали ещё одну сказку. Вторую. Где рассказывалось, что же произошло на самом деле после того, как окончилась первая сказка, которую написал Пушкин. Она называлась «Семья Онегиных». Сказать по правде, вторая сказка была не такой красивой и остроумной, как первая. Первая была в стихах, а вторая – из обычных слов. Но зато она была захватывающей, интересной, там было много приключений, разных героев, даже говорящий белый медведь. Эта вторая сказка всё объясняла. Люди начали её читать, запоминать наизусть, придумывать разные продолжения… В общем, скоро русские мальчики и девочки, а потом взрослые дяди и тети, мужчины и женщины стали совсем другими.

– Какими?

– Смелыми. Как Онегин и Татьяна. Которые всё-таки взяли верх.

– Они всех убили? – предположил Даня, азартно ковыряясь в носу.

– Обхитрили?

– И обхитрили тоже. Но не только. Это долго объяснять, моя принцесса… Как-нибудь потом…

– А почему они сразу не могли пожениться?

– Потому что у Татьяны уже был другой муж.

– Да?

– Да.

– Он был плохой?

– Нормальный. Просто Татьяна его не любила. Она любила Онегина.

– А кем он работал? Муж?

– Он работал генералом.

– Как наш папа?! – ликующе воскликнул Данька.

– Да. Только ваш папа работал полковником, – процедил Рене.

– А куда потом делся муж?

– Его убили. На войне.

– На войне?

– Да.

– А что такое война, дядя Рене?

– Война – это… Это… ну как сейчас.

– Рене, а ты читал эту вторую сказку в школе? Там, где приключения и белый медведь?

– Нет.

– Как же тогда ты стал таким смелым?

– Ну… Мне её пересказывала Ольга. Твоя мама.

– Дядя Рене, а ты сильно любишь нашу маму? – спросил Данька, задушевно накручивая орехово-русый локон Рене на указательный палец.

Этого вопроса Рене совсем не ожидал. И его улыбка вышла вовсе не такой невозмутимой, как он рассчитывал.

Интересно, откуда в голове у мальчугана такие мысли? Они с Ольгой всегда были такими осторожными… Преувеличенно отстранёнными. Нарочито угрюмыми. При детях они никогда, ну то есть совсем никогда не целовались, даже тайком. Нежничали? Нет. Разве что за руку здоровались. Кислая водица строжайших табу, куда там муромским, пропитала весь их одиннадцатилетний… роман… полубрак… да и есть ли такому название? Она сочилась и капала, отравляя вкус поцелуев и сворачиваясь, как кровь, словом «никогда». Никогда не говорить по видеосвязи дольше трёх минут. Никогда не встречаться в присутствии мужа, полковника Рабковского. Никогда не появляться вчетвером – Рене, Ольга и дети – в публичных местах. Никогда не фотографироваться вчетвером. Чтобы сходство не бросалось в глаза. Чтобы вздёрнутый, чисто очерченный нос Рене, подарок нормандской родни по линии матери, миниатюрно повторённый дважды в девчоночьем и мальчишечьем варианте, не привлекал любопытных глаз. Никогда не сбривать бороду, чтобы не обнажать характерный чухонский подбородок, который тоже поспешила скопировать природа, взяв за образец родню Рене по отцовской линии. Словом, никогда, никогда, никогда. Недурственный девиз для герба Рене Сурожского. Пустить бы его золотой вышивкой по лазурному бархату!

– Ну дядя Рене… Ну пожалуйста… – канючил мальчик. – Мне надо знать… Ты её сильно любишь?

– Сильно, – вздохнул Рене, вспомнив отчётливо ту изнуряющую тоску, которая каждый раз гнала его, во всём остальном вольного рыцаря, к этой молчаливой, с вызовом в печальном взгляде, русской докторше. Он вдруг подумал о том, что без этого «сильно» терпеть всё то, что составляло Ольгину жизнь, – её мужа, её принципы, её работу – шутка ли, эпидемиолог, всё время возится с какими-то непонятными язвами, гнусными нарывами, опухшими трупами! – было бы невозможно. Как и сносить то, что его дети зовут папой этого маломерочного немолодого кретина Рабковского с безобразным шрамом, прорезающим складку левого века. Не было никаких причин, кроме этой.

– А она тебя любит?

– Да.

– А вы поженитесь? Потом, когда ты её найдешь? – спросила Саша почти беззвучно, вдув эти слова в самое его ухо.

– Не знаю.

Рене вспомнилось, как некогда в Москве он уже делал Ольге предложение. Он случайно её встретил, считай, едва узнал, на вечере по случаю Дня Военно-Космических Сил.

Сашеньке уже исполнился год и один месяц. Ольга всё твердила, какой хороший у неё муж, какая счастливая семья, но первый же взгляд на фотографию малышки… утвердил Рене в подозрениях, которые простые арифметические подсчеты лишь укрепили и, так сказать, намертво забетонировали. Ко дням их с Ольгой бурного псковского романа прибавляем девять месяцев, а потом ещё двенадцать месяцев и один месяц и получается… получается именно День Военно-Космических Сил. Четвёртое октября. От предложения развестись со своим лысеющим майором (отличившимся в каком-то секретном конфликте и за то обласканным командованием) и сочетаться браком с ним, Рене Владиславовичем Ладожиным, ведь ему клялась она некогда в вечной любви, Ольга отказалась. Лишь лепетала в ответ вялую ерунду вроде: «Паша этого не переживёт!» и «Маленькой нужен нормальный отец, а не призрак в доспехах!». Тогда Рене был в бешенстве… Подумать только, он, такой сувенирный, такой успешный, сделал предложение малолетней истеричке (Ольга была на девять лет младше его, вдвое меньше весом, казалась нерешительной и слезливой – обманчивое, как показала жизнь, впечатление). Сделал, поддавшись порыву не то нежности, не то нежной жалости, не то чадолюбия, и что же это, монсеньоры? Сокровенный всплеск его души встречают чуть ли не ядовитым смехом! Он исчез на долгие пять лет. А когда судьба опять столкнула их с Ольгой… в общем, после этого столкновения на свет появился Данька. Он вновь сделал Ольге предложение. Куда там! Так и жили – каждый по-своему притворяясь, ища друг с другом тайных встреч на лесистой громадине Сурожа.

В ангаре стало ощутимо светлее: вместо аварийного освещения загорелось штатное. Звучно, рупорно заговорили динамики.

«Целостность обшивки на рабочей палубе восстановлена по аварийному варианту „Б“.»

До этой палубы, где располагались обсерватории и прочие капища науки, было метров сто сорок, не меньше, и тот факт, что она была разгерметизирована, Рене мало заботил. Но вот яркий, полноценный свет его обрадовал – это ремонтные боты, разделавшись с пробоинами, снизили потребление энергии, и напряжение пришло в норму.

Почти сразу вслед за тем последовало сообщение от «Кефали»: «Борт семьдесят семь готов к размещению пассажиров. Добро пожаловать! Пилоту просьба указать взлётный режим».