Точка Лагранжа (Сборник) - Бенедиктов Кирилл Станиславович - Страница 58

— Миша… — хрипит Стас, — Миша…

Мишутка оборачивается и смотрит на него бесконечно долгим, пронзительным, как укол шпаги, взглядом.

— Стас, — говорит он наконец. — Стас! Помнишь, вчера ты резал меня ножом, Стас?

Стас кивает — или, точнее, просто роняет голову на грудь. Мишутка понимающе улыбается.

— Я пытался сказать тебе… Пытался сказать, что, если выживу, непременно убью тебя. Ты обманул меня. Вы все обманывали меня. Вы сказали, что это игра, веселая игра. Позвали к себе в дом, к другим детям. А потом привязали к столу и стали резать ножом…

Стас шипит от боли. Видимо, у Андрея кончились силы.

— Но я передумал, — весело говорит Мишутка. — Я не стану тебя убивать, Стас. Ты умрешь сам. И тетя Лена тоже.

Он подмигивает Стасу и поворачивается к Младшим.

— Ну а с вами мы поиграем, — объявляет он. — Кто хочет поиграть со мной, признавайтесь?

Минуту Младшие молчат. Потом голос Назара неуверенно спрашивает:

— А ты умеешь играть в шарики, Мишутка?

— Конечно, умею! — отвечает Мишутка. — Ты не поверишь, как здорово я играю в шарики!

Он произносит что-то еще — слова звучат непривычно, будто Мишутка говорит на чужом, неизвестном Стасу языке, — и в комнате на мгновение становится очень холодно. Воздух застывает, как студень. Где-то высоко-высоко, в гулкой пустоте небес, замирают огромные шары планет.

Это длится всего лишь миг, но Стас с внезапной ясностью слышит тот же звук, что разбудил его вчера, — тонкий звон рвущихся струн, соединяющих небо и землю. Равновесие, думает он, глядя на худенькую спину Мишутки. Сквозь тонкую ткань рубахи багровеют два набухших кровью креста. Равновесие, зависящее от одной-единственной точки. Достаточно слабого, почти неощутимого толчка…

Мишутка, словно почувствовав спиной его взгляд, начинает медленно поворачиваться к Стасу.

И тогда Стас снова зажмуривает глаза — крепко-крепко.

Из дому они вышли почти в пять. Поздновато для прогулки — Аня, уезжая, строго-настрого наказывала уходить в три, а возвращаться не позже половины шестого. Но в три Лизонька еще спала, а будить ее Антону не хотелось. Это у взрослых все просто: накинул куртку, всунул ноги в кроссовки, похлопал по карману, проверяя наличие сигарет, — и пошел. А шестимесячного малыша нужно сначала накормить, разогрев предварительно смесь в бутылочке, потом переодеть, потому что во сне он наверняка не только описался, но и что похуже, потом одеть специально для прогулки, а это тоже не самая простая процедура, если вы, конечно, не профессиональная нянька. Тем более что днем Лизонька спала редко, это была своего рода улыбка судьбы, подарок Фортуны. Материал в субботний номер горел синим пламенем, требовалось сесть и мужественно написать шесть тысяч знаков о суровых буднях отдела по борьбе с экономической преступностью N-ского района. Писать, строго говоря, было не о чем — будни, как им и полагается, удручали своей серостью и невыразительностью, унылые разбирательства с вороватыми бухгалтерами, жуликоватыми фирмачами и беспринципными адвокатами крупных клиентов могли заинтересовать разве что самих фигурантов обэповских расследований. Но ведь не для них же газету выпускают. Попытка поговорить по душам с господами следователями Череповецким и Клямкиным на предмет выяснения захватывающих деталей их опасной и незаметной на первый взгляд службы вылилась в банальную пьянку. В результате Антон явился домой в полтретьего; у Лизоньки, как назло, поднялась температура, Аня, разумеется, не спала, высказала все, что думает о стиле работы криминального обозревателя газеты «Честный взгляд», от помощи отказалась, бросила брезгливо: «Иди отоспись». Пошел, отоспался: Все утро под Лизонькин хнык мучительно соображал, о чем же делать материал. Самым ярким пятном в неформальных воспоминаниях господ Череповецкого и Клямкина был эпизод с ночными плясками стажерок юридического колледжа на казенных обэповских столах. В результате решил отложить работу на завтра, тем более что Аня уезжала в Петербург, следовало ее проводить, а перед тем как следует помириться. Помирился, проводил, уговорив соседку полтора часа посидеть с Лизонькой, перед вагоном клялся, что будет вовремя кормить, менять памперсы, гулять исключительно по графику.

Знала бы ты, Аня:

Пять часов — это, конечно, поздно. Весна нынче выдалась странная — неделю тепло, неделю холодно, сейчас вроде распогодилось, но к вечеру наверняка подморозит. Два с половиной часа, обещанных Ане, им не прогулять, но и полутора хватит за глаза. Лизонька чудесно спит на воздухе, если повезет, то и после прогулки продрыхнет еще часика два, а за это время можно разделаться с материалом. Дойдем до озера, решил Антон, прокатимся немного по берегу, там безлюдно и не лают собаки, которые пугают Лизоньку, а потом вернемся. Как раз полтора часа:

Антон проверил, плотно ли повязана теплая шапочка, укрывавшая кудрявую головку дочки от коварного апрельского ветра, подоткнул верблюжье одеяльце, сунул на всякий случай под матрасик любимую Лизонь-кину желтую рыбку-погремушку, накинул на плечи кожаную куртку, всунул ноги в кроссовки — хорошие кроссовки, привезенные из Амстердама «Адидас Торшн» — пружинящий шаг, хлопнул по карману — пачка «Галуаз» оказалась на месте, открыл дверь и выкатил коляску в коридор. Прогулка началась.

Дом, где жили Антон, Аня и Лизонька, был расположен очень удачно — в пятнадцати минутах ходьбы от далеко не последней на своей ветке станции метро и на самой границе большого парка. За удачное местоположение дому прощалось многое — и загаженный подъезд, и постоянно ошивающиеся во дворе темные личности, и периодически ночующие на лестницах бомжи. Старый район, старые, еще дореволюционные, заводские корпуса, соответствующая социальная структура. У пожеванных жизнью алкоголиков, вылезающих по весне из каких-то потаенных щелей, подрастала достойная смена. В детском саду, мимо которого приходилось ходить к метро, все лавочки были засижены кошмарно одетыми, противно ржущими, постоянно об-долбанными подростками обоего пола.

И все-таки дом был расположен удачно. Потому что стоило покинуть пределы двора, пройти тенистой липовой аллеей, протянувшейся между старинных, девятнадцатого века краснокирпичных построек — бывших складов текстильной мануфактуры, — и свернуть направо, за угол чугунной ограды, как перед тобой распахивался совершенно другой мир. Границей этого мира служила железная дорога, хоть и проходившая близко к дому, но совершенно не слышимая в квартире — даже при распахнутых настежь окнах. За железной дорогой расстилался огромный парк, старый и таинственный, овеянный многовековой славой. Некогда — лес. Впрочем, часть парка и поныне считалась лесом — тянулась отсюда до самой Кольцевой, перехлестывала через нее и смыкалась с реликтовыми чащобами ближнего Подмосковья. Когда-то здесь знатно пошаливали лихие люди, грабили проезжих купчишек.

В последние годы ту часть парка, которая прилегала к железной дороге, облюбовали собачники. Расчистили себе несколько площадок, понастроили всяких вышек, стенок, лестниц и прочих тренажеров для лучших друзей человека, завели даже специальный магазинчик, торгующий костями и мясными обрезками. По выходным на площадках устраивались тренировки для собак сторожевых и охранных пород; огромные псы яростно бросались на неуклюжих людей в толстых телогрейках, рычали и рвались с отчаянно лязгающих цепей. В такие дни лай, доносившийся с собачьих площадок, был слышен даже во дворе дома, где жили Антон, Аня и Лизонька.