Чужеземец - Каплан Виталий Маркович - Страница 43

— У меня такая уверенность есть, — тихо сказал Алан. — Я это знаете когда окончательно понял? Вчера, на кладбище. Пообмёл там снег, постоял… И как-то вдруг почувствовал, что тянуть больше некуда. Что надо на Объект. Понимаете, не только мне надо… но вот даже им… Ленке с малышами… Будто они благословляют меня. Странное чувство, правда?

— Нет, это я как раз понимаю. — Отец Александр поднялся из-за стола. — Так бывает. Вот что, Алан Викторович, дорогой вы мой… Вижу, тормозить вас дальше бесполезно. Всё равно ведь дёрнете туда, но не в самом правильном расположении духа, чувствуя себя самочинцем. Так что ладно уж, благословляю. И принимаю на себя ответственность перед Господом… раз уж и сам вашей идеей загорелся… Ну а теперь давайте помолимся — и впрямь на боковую…

Боль началась с цвета — жёлтого, пронзившего тёплую темноту, где он плыл всего мгновение назад. Острые лучи распустились веером, выжигая вокруг себя пространство. Там, где оно особенно сгущалось, разгорались синие, с фиолетовым отливом газовые всполохи. Всё вместе это было как цветок «иван-да-марья», это было красиво — и какую-то секунду Алан наслаждался цветной красотой, уже понимая, чем она обернётся.

Стаей мельчайших юрких созданий, жгучих искорок, впивающихся в тело, грызущих мышцы и сухожилия, дёргающих острыми коготками нервы. Он обязательно бы закричал, такую боль невозможно терпеть молча — только вот кричать оказалось нечем, голосовые связки омертвели, и приходилось терпеть — считая мысленно секунды, пытаясь молиться и забывая слова, без толку ловя ускользающие мысли.

Бывает ли боль сильнее? — спрашивал он себя, уже зная ответ. Ещё бы — она росла, росла всеми тысячами своих хищных зверьков, проедающих внутри его тела извилистые ходы. Зверьки матерели, ходы расширялись, и Алан понял, что скоро от него вообще ничего не останется — только отодранный от плоти дух, больной и бездомный.

— Правильно, — отвечала боль низким женским голосом, — от тебя не останется ничего. Ты вообще не должен был появляться здесь, ты нарушил запрет и должен исчезнуть… растаять, сгореть… и я буду твоим костром… твоим долгим, очень долгим костром… Ты надеялся сбежать от меня, уплыть в тихую смерть? Не выйдет, родной, я всюду… и в твоей жизни, и в смерти… Разве ты до сих пор не понял, кто я?

— А чего тут понимать? — хмыкнул отец Александр, выйдя из тёмного, не охваченного жёлтым сиянием угла. В сером подряснике, стоптанных домашних тапочках и почему-то с электрическим чайником фирмы «Светолюкс» в руке. — Ты всё пела, это дело, так поди-ка охладись…

Он плеснул в боль из чайника, и вода, мгновенно распавшись на миллионы брызг, окропила жёлтое зверьё. Раздалось шипение, точно от шашлычных углей, которые поливают дешёвым сухим вином.

— Как вы тут оказались? — удивился Алан. Выяснилось, что говорить он всё-таки может, язык во рту шевелится.

— Ну что ж вы так, Алан? — растеряно протянул батюшка. — Теперь уж держитесь…

Ничего… Дорога-то не столь уж дальняя, дотерпите…

Дорога и впрямь оказалась не слишком далёкой — если вообще имело смысл говорить о расстояния. До земной орбитальной станции «Надир-7» было одиннадцать часов пути скорым челноком. Особых удобств не предполагалось — всё-таки космический туризм пока ещё не стал прибыльным бизнесом и компания «Зеро-космотранс» не спешила вкладываться в комфорт. Кресла, по идее, помогают без проблем переносить перегрузки… но это лишь по идее. Всякий раз, отправляясь на Объект либо обратно, Алан чувствовал себя персонажем из исторического романа о прошлом веке, вынужденным посетить древнего дантиста. Всплывало из читанных в детстве книжек жуткое слово «бормашина». Боли, конечно, не было. Однако это отвратительное чувство, будто на тебя навалили целую гору мягких, но тяжёлых подушек, и каждый вздох — подвиг… Последующая невесомость тоже не шибко радовала. Тошнило, кишки ныли, перед глазами расплывалась радужная плёнка… Таблетки «виалгона» помогали так себе…

На станции было хоть относительное подобие гравитации — благодаря вращению её тороидального тела. Впрочем, долго наслаждаться силой тяжести не приходилось — пассажиров пересаживали в транспортный бот и уже спустя полчаса на обзорных экранах появлялись Врата.

Глазом, конечно, этого свечения не увидеть — в основном радиоволны, по самым верхам, ближе к инфракрасному участку спектра. Зато после видеопреобразований получалось красиво. Неправильной формы жёлтое облако — гигантский, растянувшийся на пять с лишним километров цветок. И на поверхности его то и дело проскальзывают жёлтые и фиолетовые сполохи. Казалось, цветок шевелит лепестками, стараясь привлечь к себе внимание.

В 56-м его так и обнаружили — в радиодиапазоне. И целый год разбирались, что же это такое — пока маневренный катер Свенсона не вошёл в «зону отчуждения», как называли тогда Врата. Вошёл — и не вернулся, растаял в чёрном пространстве словно кусок сахара в стакане чая. Всего-то на жалких пятидесяти тысячах километрах от Земли…

Нет, боль никуда не делась, но жёлтое сияние её померкло, съёжилось, и Алан вдруг понял, что может терпеть. Наверное, он сейчас мог бы и кричать, горло разморозилось, но кричать казалось унизительным. Главное — исчез издевательский цветок, исчезли злобные то ли зверьки, то ли черви, и он теперь ясно понимал — всё было бредом. Снова гудели невидимые волны, мягко возносящие его вверх и столь же аккуратно роняющие вниз. Только теперь они вовсе не походили на тёплые ладони.

Вместе с сознанием вернулся страх. Алан, сколько ни тужился, не мог открыть глаза. Вокруг была лишь гулкая чернота, расцвеченная радужными пятнами. Неужели слепота? Думать об этом не хотелось. Где он вообще? Что случилось? Воспоминания тут же просочились в мозги, точно вода, нашедшая, наконец, дырочку. Деревня…

Седой язвительный старик… бывший жрец… Даже имя вспомнилось — Арханзим.

Деревенская улица, пыль столбом, отовсюду сбегается любопытный народ… откуда столько? Казалось бы, солнце ещё высоко, работать бы в полях… нет, опять как всегда.

И вновь окатило холодом: Гармай! Где пацан? Удалось ли ему сбежать? Во время обеда он, наверное, был на дворе… Видел, как визжащая толпа тащила Алана за околицу? Повезло ещё, что ни гостеприимный дедушка Хунниаси, ни бывший жрец не вспомнили о сопровождавшем писца мальчике. Хорошо бы ему хватило ума по-тихому слинять… но всё могло получиться хуже… Если пацан бросился на защиту, схватив какой-нибудь дрын… он может… Что с ним сделают крестьяне? Вряд ли убьют… а вот переломать кости — это запросто… А потом? Кто-нибудь побогаче и пооборотистей выходит и пристроит в хозяйство… дармовой раб не помешает… Эх, святая простота… Если Гармай сбежит по-тихому, это ещё цветочки… Всё-таки у парня бурная биография…

Стоп! Если уж кто наивен, то лишь он сам, Алан! Как будто решать станут крестьяне! Жрец! Поганый жрец Арханзим. Вот уж кто мигом сообразит, что мальчишка — свидетель. А дальше просто. Нет тела — нет дела, как завещал кто-то из великих. Тем более, мальчишка не станет отпираться, что принял крещение…

Вот так, сказал он себе горько. Не уберёг пацана…

Вместе со стыдом нахлынула дурнота. Швырявшие его вниз и вверх волны потеряли свою мягкость, огрубели. В желудке сгустилась муть, словно в челноке, когда перегрузка сменяется невесомостью.

Сколько же раз это было? Глупая и совершенно неуместная мысль тем не менее разрослась в мозгах и не давала покоя. Девять лет на Станции. Ежегодный отпуск, туда-сюда. Уже восемнадцать. Дважды летал на конференцию в Багио — значит, плюс четыре. Три года назад в Москву на защиту докторской — кладём ещё два. Две дюжины… прямо по-местному. И всё равно никак не мог привыкнуть… Вот и сейчас… Как бы не вывернуло сытным деревенским обедом… если только этого не случилось раньше.

Голова кружилась всё сильнее, волны совсем обезумели и швыряли его со всей дури, пустота напряглась и лопнула. Со всех сторон хлынуло солнце, и долго не было ничего, кроме ослепительного света и бурой пыли внизу. Вывернув шею, он увидел краешек белесого неба — и чей-то огромный печальный глаз. Размером со старинный пятак, круглый, с желтоватой радужкой и чёрным как зёрнышко перца зрачком.