Пора, мой друг, пора - Аксенов Василий Павлович - Страница 30
- Предыдущая
- 30/42
- Следующая
Горяев пошел к нему с неохотой: с Бессарабским надо было целоваться. Есть такие люди, что лезут к тебе целоваться всякий раз, хотя и встречаешься ты с ним не меньше трех раз в неделю.
Так и в этот день – Бессарабский поцеловал Горяева. Потом все было ничего, после поцелуя с Бессарабским можно было разговаривать, как с нормальным человеком, и Горяев с удовольствием поведал ему о том чувстве полной освобожденности, которое он сейчас испытывал, о том, как хорошо направлять свои стопы туда, куда тебе хочется в данную секунду, и не думать об обязательствах, не суетиться, не впадать в панику.
– А почему бы тебе не съездить в командировку от нашей газеты? – сказал Бессарабский. – Общнись, старик, с народом.
Он назвал новую стройку на большой сибирской реке и сказал, что нужен репортаж с этой стройки, «крепкий писательский репортаж о земле, о людях – в общем о борьбе, как ты сам понимаешь».
Горяев ту же согласился. Зимнее сидение в Москве успело ему надоесть. Он не мог долго находиться в этом городе, хотя и начинал по нему скучать сразу по прибытии в любое другое место земного шара, будь то внутри страны или за границей.
Они расстались с Бессарабским возле «Эльбруса», договорившись встретиться завтра в редакции для оформления командировки.
Горяев медленно пошел по направлению к Арбату. Он брел спокойно и безмятежно под сильным ветром, полным весенних прихотей и надежд.
День был пасмурный. Качались голые пока ветви Тверского бульвара. У Никитских ворот, среди торгующих киосков и тележек, на этом уютном московском перекрестке он встретил Таню Калиновскую, героиню своего фильма. При всех своих случайных встречах с ней он вспоминал прошлое лето в маленьком прибалтийском городе, веселье и суматошные дни и неведомо почему грустный отъезд. Кроме того, встречая Таню, он всегда надеялся на какой-то счастливый случай, на неожиданный поворот, на романтическую встряску.
Они пошли вместе дальше к Арбату. Горяев рассказывал Тане о своих делах, о рецензиях на свои книги, об одном критике, который вечно его «долбает», говорил о том, что засиделся в Москве, что послезавтра летит в Сибирь.
Таня гордо шествовала рядом, лицо ее было непроницаемым, в нем чувствовалось вот что: «Не трогай, не приставай, проходи-ка своей дорогой».
– Куда ты едешь? – спросила она.
Он усмехнулся и назвал город, и конечный пункт перелета, и стройку – Березанский металлургический комбинат.
«Ишь ты, интересуется, – подумал он. – Как будто это название ей что-то говорит. Она об этой стройке и понятия не имеет. В самом деле, что знают московские девушки о крупных сибирских стройках? В лучшем случае слышали краем уха».
Таня остановилась и почему-то уставилась в небо. Несколько секунд она приводила в порядок свои волосы.
– Можно я с тобой поеду? – спросила она.
Горяев засмеялся и осторожно похлопал ее по плечу.
– В самом деле, – резко сказала она. – У меня уйма времени и деньги есть, и мне тоже, знаешь, надоело здесь.
Через день они отправились в путь. Отправление было ночью из Внукова. Снова эти прекрасные минуты перед посадкой в огромный самолет, вращенье маленьких огоньков в черном небе, взвешиванье багажа, шутки транзитников, коньяк внизу, в буфете, лимон и по стакану боржоми, а девушке еще и конфетку, пожалуйста.
– Хорошая девушка.
– Не жалуюсь.
– Дорогой, продай плащ. Понимаешь, брату моему очень нужен такой плащ.
– Сочувствую твоему брату.
В полутемном салоне самолета, когда все уже перестали возиться, уселись и пристегнули ремни, Таня тихо сказала Горяеву:
– Пожалуйста, не строй никаких иллюзий. Ты понимаешь меня?
– Понимаю, – ответил он.
– Ну и прекрасно.
Она стала смотреть в окно.
– Больно нужно, – через минуту обиженно произнес Горяев.
Таня продолжала смотреть в окно. Как только самолет оторвался от земли, она откинула спинку кресла, прошептала: «Бyду спать», – и заснула.
«Что ее понесло со мной? – думал Горяев, глядя на спящее ее лицо. – Эх, лучше бы мне поехать в Ригу! В Риге сейчас уютно, и ребята, не сомневаюсь, встретили бы меня весело. Весело было бы и уютно. Что я, Сибири не знаю, что ли?»
Утром они увидели под собой леса, потом реку, и пароход на ней, и кое-где белые пятна, одинокие льдины, потом сразу возник хорошо расчерченный пригород, вот уже мелькнули на уровне крыла обшарпанные ели, потом аэродромные постройки; толчок – и самолет дико заревел, тормозя.
Они позавтракали в аэропорту, взяли такси (в очереди на такси Горяеву чуть было не наломали бока) и отправились на речную пристань, откуда, как им сказали, ходили катера в Березань.
Ну, на пристани дела были веселые! Грузился большой пароход, идущий вниз по реке, пассажиры топали сапогами, шумели, таскали мешки и малых детей. Скамейки все были заняты. Горяев с трудом нашел для Тани место на подоконнике, где и усадил ее. Возле окна прямо на полу, подстелив газетки, полулежала группа мужественных парней, они играли в карты. Молча они посмотрели на Таню и Горяева, а Таня вынула из сумки книжку и взялась читать ее.
О катерах в район строительства ничего особенного слышно не было. Должны были они пойти, обязательно пойдут, но расписание еще не установилось, и надо было, значит, тихонечко себе ждать и не очень-то вопить.
Горяев выбрался на нос дебаркадера и оттуда стал обозревать огромную эту серую холодно поблескивающую реку, дальний низкий берег с щетинкой леса и одинокими избами, важную льдину, похожую очертаниями на Южную Америку. Льдина направлялась прямо на дебаркадер. Блеснуло солнышко, вода вокруг льдины стала голубой, а сама она чистой стала, белой недотрогой, стукнулась о нос дебаркадера и заерзала бестолково, как гусыня, а дебаркадер вдруг закачался, но не от льдины – это отчаливал наконец пароход в низовье.
Горяеву стало хорошо и привольно. Неурядицы с катерами не волновали бы его ничуть, если бы не Таня. Балда он, что взял на себя такую обузу. Если потакать всяким капризам этих московских кинодевочек, можно стать в конце концов... Кем он станет в конце концов, Горяев не придумал, но направился внутрь выяснить обстановку.
Обстановка была спокойной. Таня продолжала читать, а мужественные парни спокойно себе играли и только иногда косились на Танины ноги. Тогда Горяев позволил себе пройти в буфет, ему захотелось выпить.
В буфете не нашлось ничего, кроме алычовой наливки. Он взял стакан этого напитка, а на закуску беляш, по твердости напоминающий крепенькую битку.
«Прекрасная у меня началась жизнь», – подумал он, отхлебывая алычовой, кусая беляш, мотая все себе на ус: буфет, крашенный в голубую речную краску, картину Левитана «Над вечным покоем», рядом часы-ходики, на редкость унылое лицо буфетчицы, все в сеточке мелких-мелких морщин, фигуры мужчин, стоящих у высоких столиков, их пальцы, несущие ко рту беляши и граненые стаканы, – все это он, что называется, «фиксировал в памяти».
Тут сзади тронули его за плечо. Он обернулся: парень в ватнике и морской фуражке выжидательно смотрел на него серыми глазами.
– Чего тебе, друг? – спросил Горяев.
– Доешь со мной торт, – попросил парень и показал глазами на торт в картонной коробке, который был перед ним на столе.
Торт средних размеров с розочками и бахромой был съеден на четверть, из него торчала столовая ложка.
– Понял? Взял торт, а одолеть не могу, – сказал парень. – Давай за компанию.
Сердце Горяева заныло от восторга. Он сбегал за ложкой, взял столовую, хотя и чайные попадались в судке, и стал есть вместе с парнем прямо из коробки.
Парень ел уже лениво, превозмогал себя.
– Жутко сладкая вещица, – говорил он. – Посмотришь – слюнки текут, а как начнешь – на селедку тянет. Даже на консервы, черт бы их побрал.
– Ничего, справимся, – подбадривал его Горяев. – Алычовой хочешь?
– Приму, – ответил парень и цепко осмотрел Горяева. – Москвич, точно?
– Угадал. Часом, не слышал, друг, когда катера на строительство пойдут?
- Предыдущая
- 30/42
- Следующая
