Дело, которому ты служишь - Герман Юрий Павлович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/85
• Следующая

– Манькин заболел, ангина у него, – заговорил Постников, – животные не кормлены (Манькин, старичок, санитар, ведал кормлением подопытных зверей). Нынче мы с Аллочкой накормили Ноев ковчег с грехом пополам...

Хорошенькая Аллочка подмигнула Володе из-за плеча Постникова. Иван Дмитриевич наконец сорвал с левой руки щелкнувшую перчатку, швырнул на стол, постучал ногтем по банке с мышами.

– Советую вам, Устименко, взять вашего Шарика домой, – продолжал Постников. – После резекции, учиненной вами, вы здесь собаку на ноги не поставите. А в домашних условиях, может быть, вам и удастся восстановить силы животного. Впрочем, это ваше дело. Шервуд, например, мне заявил, что его родители не любят собак.

Вечером Володя привез Шарика домой и позвонил Варваре.

– Вот что, Степанова, – сказал он сухо, голосом, похожим на постниковский. – Приедешь ко мне сейчас, срочно...

– А у меня... – начала было Варвара, но Устименко перебил:

– Что у вас – это ваше дело, но приехать вы должны, и именно сейчас!

Тетки Аглаи дома не было. Шарику он постелил старое ватное одеяло в своем закуте. Пес все дрожал, лизался, даже кряхтел человеческим голосом. Володя согрел ему молока, чтобы было чуть теплое, подсластил его, вбил туда яйцо. Шарик понюхал и отвернулся.

«Здесь медик, кажется, должен передоверить свои функции гробовщику», – подумал Володя старой фразой из какой-то книги. И с ненавистью покосился на репродукцию «Урока анатомии». Попробуй светить другим, если даже собаку не можешь вылечить, хоть и знаешь точно, что с ней происходит.

Когда пришла Варя, он по-прежнему сидел над Шариком и ел холодную вареную картошку.

– Собачка! – закричала Варвара. – Это ты мне собачку купил?

– Ох, да не вопи! – попросил Устименко.

– Она больная? Ты ее лечишь? Володька, вылечи мне собачку! – опять затарахтела Варя. – Она породистая, да?

И села рядом с Володей на корточки.

– Не укусит?

– Я удалил у нее порядочный кусок кишечника, – угрюмо произнес Володя. – И еще кое-что мне пришлось с ней сделать. А она лижет мне руки и относится ко мне по-товарищески. По всей вероятности, это единственное живое существо, которое принимает меня за врача.

– А я? Разве я не принимаю тебя за врача?

– Короче, Шарика я должен вылечить. И ты мне поможешь. Ясно?

– Ясно.

– Вот занимайся с ним, а я еду на всю ночь в клинику. Если что, позвони по телефону в хирургию, запиши...

Варя покорно записала. Он вымылся в ванне, побрился, съел что-то очень странное, сжаренное Варей на сковородке, «фантазия» – сказала про это кушанье Варя, – и уехал, забыв даже попрощаться с ней. Впрочем, он постоянно забывал здороваться, прощаться, спрашивать, какие новости, бриться, стричься, забывал делать то, что Варя называла «вести себя по-человечески», а Евгений – «соблюдать общественную гигиену».

Дверь захлопнулась, Варя нашла у себя в кармане залежавшуюся конфетку, сполоснула ее под краном и сунула зазевавшемуся Шарику в рот. Тот похрустел и вильнул хвостом. Тогда Варвара высыпала под усатую и бородатую собачью морду всю сахарницу. Шарик лизнул сахар, и через минуту на полу не осталось ни крупинки.

– Умница, собачка, какая собака, собачевская, собачея, – говорила Варвара тем голосом, которым разговаривают люди наедине с животными – особым, дурацким голосом, – собачевская собача, кушай молоко, Шарик Шариковский, ты кушать будешь, и кишки у тебя новые вырастут, ты моя собака великолепная, только ты будешь не Шарик, а Эрнс! Да! Умный, грозный, великолепный Эрнс!

Володя вез из перевязочной каталку, когда дежурная сестра Аллочка позвала его к телефону. Шел одиннадцатый час, больные в клинике профессора Жовтяка уже засыпали, разговаривать надо было почти шепотом.

– Она ест! – закричала Варя в ухо Володе. – Ест! И молоко хлебала.

– Благодарю! – сказал Володя.

– И название у нее теперь не Шарик, а Эрнс! По буквам: Элеонора, ры, ну какое имя на ры – Рюрик, Николай, Сережа. Выводить ее надо? Или, знаешь, я нашла тут такую прохудившуюся кастрюлю...

– Очень благодарен! – сказал Володя и повесил трубку.

– Устименко, вы каталку так тут и оставите? – спросила Аллочка, сверкнув на Володю великолепными зрачками; ей он очень нравился, этот неистовый студент с мохнатыми ресницами и еще припухлыми губами. – Может быть, вам показать, где полагается быть каталкам?

Впрочем, хоть в Володю она была почти влюблена, Аллочка попросила его посидеть за ее столиком часок-другой, а сама завалилась спать. Она была из тех людей, которые считают, что, как ни старайся, всех дел на земле не переделаешь, и даже не стеснялась говорить, что свое здоровье «ближе к телу». Про таких Володя думал, что они все из «армады» Нюси Елкиной. И только удивлялся, что Постников не понимает, какая она, Аллочка, и хоть строго, но хвалит ее, а она ведь сама ложь.

И два часа прошло, и три, и четыре, Аллочка все спала. Володя ходил на звонки в палаты, ввел одному больному морфий, другому помог удобнее уложить оперированную ногу, с третьим посидел, потому что ему было страшно. А в четыре часа утра дежурный врач-хирург, очень высокая, с острым носом – Лушникова, – позвонила домой Постникову насчет срочной операции. И именно Постникову, а не Жовтяку.

Володя стоял так близко от телефона, что услышал обычный ответ Ивана Дмитриевича:

– В добрый час!

Аллочка, свежая, отоспавшаяся, еще раз сверкнула на Володю глазами и шепнула:

– Люблю бабайки!

Володя отвернулся.

Во время операции вошел Постников, колючие его усы торчали пиками в стороны, молочно-голубые глаза смотрели спокойно, холодно, словно две маленькие льдинки. Он всегда приходил так – не вмешиваясь до того мгновения, когда его совет, или указание, или помощь становились необходимыми. И если все шло благополучно, он уходил молча, твердым, упругим, еще молодым шагом, высоко неся голову.

Уходя нынче, он сказал Володе:

– Завтра воскресенье, если не имеете ничего лучшего в перспективе, приходите ко мне после восьми вечера. Но не позже девяти.

– Спасибо! – обалделым голосом произнес Володя.

– Пожалуйста! – кивнул Постников.

– Что, он вас к себе пригласил, да? – заспрашивалала Аллочка, как только Постников исчез за поворотом коридора. – К себе на квартиру, да?

– Да.

– Черт, везучий вы какой!

В шесть утра он открыл своим ключом дверь. Трехцветный Шарик, слабо ступая, закидывая зад, пошел к Володе навстречу. Варя, одетая, подложив ладошку под щеку, спала на его кровати. Настольная лампа была затенена так, чтобы свет не падал на то место, где положено было лежать Шарику. И прохудившаяся кастрюля, изящно прикрытая розовой крышкой из картона, стояла рядом с постелью выздоравливающего будущего Эрнса.

– Володя – тихонько окликнула тетка Аглая.

В носках, стараясь не скрипеть половицами, он вошел к ней. Укрытая до плеч, она ласково смотрела на него своими чуть раскосыми глазами.

– Намучился?

– Есть маленько!

И шепотом он стал ей рассказывать, как его нынче пригласил Постников. На мгновение Володе показалось, что тетка тоже что-то хочет ему рассказать, но он забыл об этом, потому что захотелось еще поделиться разными институтскими новостями, а потом сразу же надо было спать. Сон всегда скручивал его мгновенно, одним ударом сбивал с ног. Засыпая, проваливаясь вместе с раскладушкой во что-то мягкое и уютное, он услышал еще теткин голос про какие-то ее новости, но выслушать не мог – спал.

– Вот так-то, Шарик, – вздохнула Аглая и погладила будущего Эрнса по жесткой шерсти возле уха, – Никому до меня нету дела.

Шарик посопел носом и осторожно почесался – он очень себя берег и всячески соблюдал свое здоровье.

– А мне все про него интересно! – поглаживая пса за ухом, тихонько говорила Аглая. – Почему так? Да не скули, не больно тебе, мнительная какая собака!

Завтракали втроем, несмотря на сердитые телефонные звонки деда Мефодия, который кричал в трубку, что «девке не из чего по людям ночевать и людей объедать – чай, не нищие побирушки, изба есть и завтраком, слава богу, не обижены». Аглая настороженно поглядывала на Володю – спросит ли про вчерашние ее новости, но он не спросил. Варвара учила повеселевшего бывшего Шарика давать лапку, он рассеянно позевывал, отворачивался.

• Предыдущая
• 29/85
• Следующая