Дело, которому ты служишь - Герман Юрий Павлович - Страница 2
- Предыдущая
- 2/85
- Следующая
Устименко не нашелся и не смог парировать, а Евгений продолжал:
– Если трудности – коллектив школьников и педагогов поможет. Разве у вас не сплоченный коллектив? Сплоченный. Вот он и поможет. У вас же Вовка Сухаревич, твой тезка, – болван, разумеется, но полный благих порывов. Я про него слышал, что он вечно подтягивает отстающих. Попроси – он подтянет.
В соседней комнате сочно засмеялся Додик. Женька поднялся, шлепая туфлями, плотно прикрыл дверь и с озабоченным лицом сказал:
– Прямо не знаю, как и быть? Днюет и ночует здесь товарищ автомобильный и мотоциклетный спекулянт. И что моя мамуля в нем нашла? Ой, приедет Гроза Морей – будет веселый разговор.
Володя тупо моргал. «Гроза морей» – так, очевидно, Евгений называл своего отчима? От бессонных ночей, проведенных за книгами, не имеющими никакого отношения к школьной программе, у Володи болел затылок и казалось, что в глаза попал песок.
– А почему «будет веселый разговор»? – спросил Володя.
– Не догадываешься?
– Нет.
– Полагаю, что мужьям противны такие вот ситуации!
И Евгений кивнул на дверь, за которой теперь хохотала мадам Лис. Но Володя опять ничего не понял.
– Ладно, – сказал он, – но все-таки что же делать?
– Вообще-то надо тебе взять себя в руки, – порекомендовал Женя. – Если по-дружески, как мужчина мужчине, то ты, разумеется, способнее меня, но разбрасываешься, дружок. Конечно, скукотища, но школу надо кончать. Сегодня папахен есть, а завтра остаемся один на один с судьбой. Не в грузчики же идти.
И, швырнув «Физику» на диван, Евгений стал поучать Володю. Как всегда, он был очень доброжелателен, но от Женькиных поучений у Володи было такое чувство, будто он объелся тянучек. Конечно, Евгений был прав, но как-то не так, как-то вбок и как-то бесстыдно прав. Глядя прямо перед собою своими прозрачными глазами, Евгений говорил врастяжечку:
– Например, дружок. Дело твое, но ведь школе приятно, чтобы у нее был хороший драматический кружок и художественные постановки. На педагогических советах с этим считаются. Или стенная газета. Я, например, уже второй год редактором. Нужно мне это, как собаке «здрасте», но им это нужно. Тебе кажется, на это уходит много времени? Но я прикинул: все педагоги знают про мое редакторство и не могут не считаться с моими вообще общественными нагрузками. Да и люди же педагоги. Прочитают что-то лестное про себя, благодарность или тепленькие слова. Вот ты увлечен естественными науками. Прекрасно. Такие вещи школа любит, но в рамках, дорогой мой друг, в рамках, в школьных же рамках. Нужно сколотить актив и пойти к педагогу. Так и так, черт Иванович, вот мы, ребята, убедительно просим вас руководить естественным кружком. Вы и только вы... Понятно?
Евгений вынул из ящика тумбы папиросу, закурил и потянулся.
– Ясно?
– А ты не дурак, – отозвался Володя.
– На том стоим! – вздохнул Евгений. И осведомился: – Будешь Варвару ждать?
Володя угрюмо отправился домой. И еще долго на улице ему казалось, что пахнет ванильным печеньем, и слышался тягучий Женькин голос. На углу, у памятника Радищеву, он встретил Варвару. Она шла со своими мальчишками и помахала ему рукой. В сухом морозном воздухе было слышно, как петушился Севка Шапиро – их главный режиссер:
– Я поддерживаю принципы биомеханики и целиком восстаю против доктрины Станиславского. При всем моем уважении...
«Дурачки!» – по-стариковски подумал Володя. И удивился: еще так недавно все эта было ему самому интересно.
«Ба-ам!» – тягуче ухнуло высоко в небе. Это звонили в соборе, сегодня ведь была суббота. – «Ба-ам!»
Навстречу шли ребята из школьного антирелигиозного кружка. Володя остановился и сказал Гале Анохиной – председательнице:
– «Разгоним, разгоним!» Чего стоит такая пропаганда? Вы бы послушали доклад об инквизиции...
Кружковцы плотно окружили Галю и Володю. Им было очень весело и вовсе не хотелось слушать грустное про Джордано Бруно, или про Бруно Ноланеца, как назвал великого человека Устименко. И про Мигеля Сервета им не хотелось нынче знать; его сожгли дважды; сначала – куклу, а потом – самого, заживо, вместе с книгами, которые он сочинил. И отца кафедры анатомии Андреа Везалия они тоже уничтожили, эти проклятые инквизиторы. Отправили поклониться святым местам; судно же, на котором плыл Везалий, потонуло.
– Вредительство, конечно! – сказал Володин товарищ Губин. – Специально было подстроено.
– А Галилей сдрейфил, – продолжал Володя, – испугался. Положил руку на ихнее Евангелие и сделал заявление, что склоняет колени перед преподобным генералом инквизиции и клянется в будущем верить всему тому, что признает верным и чему учит церковь. Правда, он уже старичок был...
«Ба-ам!» – неслось с колокольни – «Ба-ам, ба-ам!»
– Ну ладно, пойдем, ребята! – сказала Галя. – А кстати, Устименко, тебе бы не мешало самому сделать такой докладик.
И они ушли все вместе, немного смущенные Володиной ученостью, сердитым блеском глаз и худобой.
– Учит, учит, – недовольно сказала Анохина. – Учитель какой выискался.
– Ты не говори, – возразил Борька Губин. – Он действительно товарищ и мыслящий, и читающий.
Отец приехал
Уже в передней, не зажигая света, по одному только запаху табака и кожи он понял, что приехал отец. Не сняв пальто, с воплем Володя бросился в его комнату. Афанасий Петрович сидел у стола в своей характерной позе – очень прямо – и читал газету. Он был в хорошо отутюженной, щегольски пригнанной гимнастерке с летными петлицами, и на рукаве его золотом отливали шевроны; ремень висел на спинке стула, и это означало, что отец совсем дома и никуда нынче не собирается. Они поздоровались за руку, как всегда; отец слегка прищурился и притянул к себе Володю. Поцеловаться им не удалось, они это не умели делать, но Афанасий Петрович слегка потискал сына и велел ему снять пальто и садиться ужинать. Тетка Аглая внесла из кухни сибирские пироги с рыбой. Глаза ее смеялись от радости, щеки так и пылали. Она без памяти любила брата, гордилась им и его приезды всегда превращала в праздники.
– Докладывай! – велел отец, выпив рюмку холодной водки.
Володя доложил, не солгав ни слова. Афанасий Петрович крупными руками держал кусок пирога и не отрываясь смотрел на сына.
– Врет он все! – воскликнула Аглая. – Не может этого ничего быть. Так учился, чуть не первый в школе...
– Причины? – спросил отец, пропустив мимо ушей восклицание сестры.
– Это после! – сказал Володя. – Но, коротко говоря, дело в том, что я твердо решил быть ученым.
Афанасий Петрович даже не позволил себе улыбнуться.
– Целые ночи занимается, – опять заговорила тетка, – книг натащил что-то ужасное, а теперь такой подарок... Врет, все врет!..
Попозже, когда, истомленная своим гостеприимством, тетка Аглая уснула, оба Устименки сидели рядом, и Володя слушал отца.
– Мне судить трудно, – говорил Афанасий Петрович, попыхивая папиросой. – Я человек неученый, я военный летчик, но предполагаю, что всякая наука должна иметь под собой фундамент. Вот, допустим, наше занятие – воздух. Казалось бы – ручку на себя, ручку от себя – все просто. Но однако же...
Они сидели рядом, и Володя не видел, куда смотрит отец, но чувствовал его серьезный, строгий и спокойный взгляд, как чувствовал своим худым, еще мальчишеским плечом его могучие мускулы. И испытывал спокойное и полное счастье. Этот человек с жестким профилем, с морщинами на обветренном лице, этот смелый и мужественный летчик был его, Володиным, отцом, и разговаривать с ним на равных, задумчиво подбирать нужные слова – какое это было ни с чем не сравнимое ощущение!
– Однако же простота эта, сын, не так уж и проста, – задумчиво продолжал Афанасий Петрович. – Конечно, чтобы делать только не хуже другого, особенно ничего не требуется, а чтобы на шаг, на пару шагов авиацию вперед рвануть, для этого бо-огатый фундамент нужен: рывком, нахрапом, нахальством ничего не добьешься. Это ты мне поверь, я человек пожилой, а ты только-только на жизненную дорогу собираешься вступать...
- Предыдущая
- 2/85
- Следующая
