Песнь Хомейны - Роберсон Дженнифер - Страница 17

На лице Роуэна обозначились морщины — он действительно тревожился за меня.

Я мог прочитать все его мысли по его глазам: он боялся, что я умру, и на том придет конец восстанию.

Я взобрался в седло и натянул поводья, — Она — моя мать и госпожа. Я хочу, чтобы она знала, что я жив, Он еле заметно кивнул:

— Да, но отправляться туда, где полно солдат…

— Они ожидают армию, но не одного человека, — я коснулся обмотанной кожей рукояти меча, притороченного к седлу. — Со мной ничего не случится.

И, не оборачиваясь, поехал прочь, оставив позади молодого человека, которому научился доверять. Я знал, что он стоит у кромки леса, щуря глаза от яркого солнечного света и глядя мне вслед.

Краска, приготовленная из каштанов, сделала мои волосы тусклыми, темными и жесткими. К тому же, они были покрыты изрядным слоем жира. На левое ухо спускалась одна прядка, перевязанная кожаной тесьмой. Борода тоже стала темной — к тому же никто здесь еще не видел меня с бородой.

У меня всегда были хорошие крепкие зубы — было чем гордиться. Я втер в них специальный состав, сделавший их желтыми, а мое дыхание — смрадным. Одежда на мне была с чужого плеча, и я сомневался в том, что получу свою назад: человек, с которым я поменялся одеждой, явно предпочитал мою своим обноскам. Сейчас на мне была туника из грубой ткани, когда-то — темно-зеленой, а теперь побуревшая от грязи, шерстяные штаны пузырями вздувались на коленях и доходили только до середины икр, сапоги мне также пришлось снять и заменить их кожаными грубыми башмаками.

Кожаные браслеты наручей скрывали мои запястья — вернее, шрамы на них.

Несомненно, эта моя примета была хорошо известна Беллэмовым стражникам. Беллэм наверняка описал меня как высокого молодого человека с темно-золотыми волосами, голубыми глазами и с кольцевыми шрамами на запястьях. Что ж, я по-прежнему был высок — но теперь сутулился, приволакивал ногу при ходьбе, и одно плечо у меня было выше другого, словно бы кости когда-то были переломаны и теперь не правильно срослись. Короче говоря, во мне ничего не оставалось от принца-самозванца, которого разыскивал Беллэм. Когда я вошел в деревню подле Жуаенны, при мне не было даже меча и лука — и то, и другое могло выдать меня, а потому я схоронил их в снегу под деревом, расколотым молнией. Из оружия у меня оставался только нож, да и тот я прятал под туникой.

Я пробирался сквозь грязь и снежную кашу, пинками разгоняя собак, заинтересовавшихся одиноким путником. Город Жуаенна был всего лишь разросшейся деревней, окружающей замок, стен не было — только домишки, да люди, которым не было до меня ни малейшего дела.

Я знал, что от меня отвратительно разит — но сильнее был иной запах: тяжкий запах разоренной земли. Я с детства знал эту деревню — в ней всегда было шумно, весело, оживленно: кое-кого в ней я знал довольно хорошо, и мог даже сейчас припомнить несколько женщин, которые с радостью дарили своей благосклонностью рослого и статного наследника их господина. Впервые в жизни мне пришла в голову мысль, что у одной из них мог быть ребенок от меня…

Главная дорога вела прямо к замку Жуаенна, стоявшему на холме. Стены и башни, сверкающие на солнце стекла в сетчатых свинцовых переплетах… Моему отцу доставляло огромную радость построить замок, которым можно было гордиться.

В Жуаенне мы жили, а не воевали: это не был бастион, о который могли бы разбиться атаки врагов — это был дом, предназначенный, чтобы растить в нем детей. Но так, видно, рассудили боги, что все дети рождались мертвыми или умирали в раннем детстве — покуда назовет не появилась Торри, а за ней и я.

Жуаенна была залита солнцем: золото, бронза, камень — теплый, коричневый, и светлый, цвета охры, за годы приобретший нежный, почти пастельный оттенок.

Главные ворота были закрыты железной решеткой: во времена моего отца ее почти не опускали — Жуаенна была открыта для всех, кто имел желание поговорить со своим господином.

Однако, теперь решетка была опущена — огромная пасть ворот щерилась железными клыками. На стенах стояли стражники с алебардами: их кольчуги в солнечном свете сверкали ярким серебром. С каждой из башен свисало знамя Беллэма — восходящее белое солнце на темно-синем фоне.

Я был бедняком — грязным, оборванным и смердящим — а потому дороги к главным воротам мне не было, вместо этого я пошел к маленьким воротам, прихрамывая и подволакивая ногу. Стражники остановили меня, окликнув на скверном хомэйнском: что, собственно, мне нужно было здесь? спрашивали они.

Хочу увидеть свою мать, робко ответил я, и заискивающе улыбнулся, показав желтые гнилые зубы. Изо рта у меня воняло, и это заставило стражников с ругательствами отступить на пару шагов. Свою мать, повторил я унылым глухим голосом, мать, которая служит в замке.

Я назвал имя женщины, которая действительно, насколько я помнил, служила в замке. Правда, я не знал, была ли она еще жива — когда я отправился на войну, ей было уже много лет — но и одного вопроса хватило бы стражникам, чтобы убедиться, что я не лгу. Я знал, что у нее действительно был сын, в детстве тяжело болевший и на всю жизнь оставшийся калекой. Он был ее позором, и потому она отослала его в отдаленную деревню. Но теперь, решил я, ему пришло время вернуться. Хотя бы ненадолго.

Стражники совещались между собой, поглядывая на меня с явным отвращением и презрением. Они говорили на солиндском, которого я не знал, но их тон был достаточно ясен. Понятно было, что вонь и грязь защитят меня от более тщательного досмотра. Оружие есть? — спросили они грубо. Нет, ответил я и вытянул руки, предлагая, им обыскать меня. Они не стали этого делать, только показали жестом — проходи, мол.

Так Кэриллон вернулся домой, чтобы повидать госпожу и мать свою.

Я поковылял внутрь, вытирая нос рукой, отчего лицо мое стало только грязнее, миновал мощеную булыжником площадку перед воротами — неуверенно, почти робко, словно все еще опасался, что меня прогонят. Проходившие мимо меня солиндцы брезгливо морщились и старались отодвинуться подальше — только что носы не зажимали, я демонстрировал им желтые зубы в заискивающей покорной улыбке: такое выражение бывает на морде побитого пса, который пытается выпросить прощение у хозяина и хочет показать, что знает свое место.

Судя по моей внешности, я просто не должен был уйти дальше кухни. Как раз там и служила та женщина, чьим сыном я сказался. Однако госпожа моя мать, по всей очевидности, должна была быть где-то в дворцовых покоях — а потому я прошел кухню и зашагал по коридорам, царапая полированное дерево пола своими грубыми башмаками.

Слуг в замке было немного. Я подумал, что, должно быть, Беллэм распустил почти всех, чтобы еще более унизить мою мать. Для него, короля-узурпатора, ваяна была даже та война, которую он вел сейчас с беспомощной и беззащитной женщиной. Гвиннет Хомейнская была супругой брата Мухаара: пусть вдова, пусть лишенная всякой поддержки в жизни, но она была королевской крови. И, унижая ее, он пытался тем самым показать свою власть и силу. Однако мне думалось, что это ему не удалось — и не удастся никогда, сколько бы солиндских солдат не стояло на стенах, сколько бы солиндских знамен не было развешено на башнях.

Я нашел нужную лестницу — винтовую лестницу, ведущую на верхний этаж — и начал подниматься по ступеням, внутри у меня все сжалось в предчувствии встречи. Я проделал такой большой путь — слишком большой, быть может — но одна-единственная ошибка по-прежнему могла погубить меня. Я не сомневался, что, если совершу эту ошибку, Беллэм не даст мне быстрой смерти. Я, быть может, буду жить еще годы и годы — в темнице, в оковах, в унижении.

Я вышел с лестницы в коридор, обшитый панелями медово-золотого дерева.

Галерея моего отца — здесь было множество окон, заливавших весь коридор радостным солнечным светом. Но теперь натертые воском панели запылились, потемнели и потрескались по краям. В галерее царил запах запустения.