Комбат - Воронин Андрей Николаевич - Страница 4
- Предыдущая
- 4/74
- Следующая
Наконец-то боль успокоилась, комбат осмотрел свои кулаки. Кое-где на пальцах тоже оказались ссадины. Он и их обработал одеколоном.
"Вот теперь полный порядок. Можно попить чайку и лечь спать. А утром? – задал он себе вопрос и тут же на него ответил:
– Будет день, будет пища. Может, чего и принесет хорошего новый октябрьский день. Вот только погода мерзкая… Ветер, дождь… Еще пару дней и снег повалит, мокрый, липкий, противный".
Плохую погоду комбат не любил. Это была профессиональная привычка, такая, которая присуща всякому, кто связан с погодой напрямую. Ведь ему часто, – он и сам даже не мог вспомнить, если бы и захотел, как часто – приходилось прыгать с парашютом. А как известно, в плохую погоду, когда не видно ни зги, когда низкая облачность, самолеты и вертолеты не летают. А когда дует пронзительный сильный ветер, прыгать с парашютом вообще опасно. Смертельно опасно, но он прыгал.
Комбат хорошо помнил тот страшный случай, произошедший с ним и его ребятами там, в далеком теперь Афганистане, в то дурацкое время, когда он еще не был комбатом, а был простым ротным. Но уже тогда солдаты называли его Иванычем, ласково и по-свойски. Так вот, там однажды пришлось прыгать на горное плато. Синоптики пообещали неплохую погоду, но когда вертолеты поднялись в воздух и уже были над местом высадки, когда открылась рампа и были защелкнуты карабины парашютов на стальном тросе, Борис Рублев шкурой почувствовал, а может быть, каким-то иным чувством, что прыгать сейчас крайне опасно. И он сказал своим бойцам, пытаясь перекричать рев двигателей:
– Ребята, будьте осторожны! Что-то не так, что-то мне не нравится эта погода.
Хотя небо было бирюзово-синим и на нем не виднелось ни единого облачка, комбат почувствовал, что там, за бортом, происходит что-то неладное. И действительно, когда над ними раскрылись купола парашютов, когда они опустились метров на сто – сто пятьдесят, стремительный ветер понес десантников прямо на острые каменные утесы, желтовато-белые от яркого солнца. Из его роты тогда двенадцать человек погибло, разбившись о камни. И Борис Рублев хорошо помнил изувеченные тела, которые приходилось снимать со скал, доставать из узких расщелин, искать, надеяться и находить мертвых ребят, на несколько километров разнесенных ветром от того места, где рота планировала высадиться.
«Больше никогда, – сказал тогда себе командир десантной роты, старший лейтенант Борис Рублев, – не буду таким опрометчивым и буду доверять внутреннему чувству больше, чем приказам и обещаниям командиров, буду полагаться на подсказки, появляющиеся в душе».
Сотни раз приходилось прыгать и в плохую погоду, и ночью, и на горные утесы, и в каменистую пустыню, где о воде и тени можно лишь мечтать, а командиру батальона Борису Ивановичу Рублеву тот случай навсегда врезался в память, навсегда остался в сознании. И вину за смерть парней Борис Рублев возложил на себя, на свою совесть. Больше он никого не винил.
Ведь и он сам не смог предвидеть, что спокойный на высоте полутора километров воздух способен поближе к земле мчаться с бешеной скоростью.
На кухне было тепло и уютно. Комбат устало сел к столу, подвинул к себе чашку с круто заваренным чаем и обнял ее ладонями, ощущая приятное тепло.
– Да, уже ночь, – сказал комбат, – хотя какая мне разница, ночь, день или утро? Все равно не знаю, чем заняться.
Может, завести собаку? Может, это меня успокоит, привяжет к дому?
Борис Рублев никогда не чувствовал себя привязанным к дому. Вообще понятие «дом», как таковое, для него не существовало. Он привык за долгие годы армейской службы переезжать с одного места на другое, нигде надолго не останавливаясь, не задерживаясь. Да и вопрос о доме никогда для него не существовал.
Москва, Россия – вот и весь дом. А родственниками и самыми близкими людьми для комбата всегда были его подчиненные. Вот за их жизнь, за их здоровье комбат переживал всегда больше, чем за свою собственную безопасность или собственное благополучие. Денег он не накопил, да никогда к этому и не стремился. Зато отношение ребят к комбату было таким, что за него можно было отдать все: благоустроенную квартиру, напичканную аппаратурой и дорогой мебелью, и даже жизнь, которой сам комбат в общем-то не сильно дорожил. Может, поэтому и остался жив, хотя не раз и не два подставлял он свою голову под всевозможные неприятности, а тело – под пули и осколки.
«Ребята… Ребята… Как без вас тяжело, как я к вам привык!» – комбат прикрыл глаза.
И тут же в его воображении длинной, бесконечной чередой пронеслись лица его подчиненных, его парней, тех, с которыми вместе приходилось преодолевать невероятные препятствия, приходилось выпутываться из таких сложных ситуаций, что дальше некуда. Это были веселые, грустные, печальные, улыбающиеся, хохочущие, плачущие, стонущие, страдающие от тяжелых ран, но.., человеческие лица. Комбат видел их так ясно, словно сейчас шел перед строем, перед своим батальоном.
Неважно, что многие из ребят погибли, многих он никогда больше не сможет увидеть, похлопать по плечу, не сможет на них прикрикнуть, пригрозить своим огромным кулаком или просто помахать указательным пальцем пред носом задумавшегося о доме безусого паренька из-под Ростова или Тулы, из Киева или из Караганды.
"Да, ребята, как мне без вас тяжело! – комбат поднял чашку с чаем и сделал глоток. – Эх, ребята, ребята, были бы вы сейчас рядом со мной, я бы знал что мне делать. Вернее, оно само получилось.., нашлось бы дело даже без моей воли. Я должен был бы думать о вас, как спасти, как не погубить ваши жизни. Ведь каждая жизнь – это частичка моей судьбы, маленькая, болезненная, вечно саднящая. И, наверное, мое сердце все состоит из ран. Ведь сколько людей не вернулись домой, не встретились со своими родителями! Гробы, гробы…
Уносили их вертолеты, увозили машины, и мне хотелось плакать, реветь, выть, как бешеному волку, потерявшему на этой земле все. Но приходилось сжимать зубы, сжимать кулаки и не подавать виду, а затем снова идти в бой. Задания же надо было выполнять. Я сам выбрал такую судьбу, и теперь мне ничего не остается, как быть вашим отцом и трястись за ваши жизни, оберегать вас и от шальных пуль, и от опрометчивых поступков".
Комбат устало поднялся, почувствовал, как хрустнули суставы. Вытащил из кармана куртки блокнот и принялся неторопливо перелистывать страницу за страницей. И каждая страница была исписана фамилиями, адресами, телефонами. А рядом с очень многими фамилиями стояла жирная черная точка. И эта черная точка говорила Борису Ивановичу Рублеву больше, чем самое длинное сообщение: этих парней уже не вернуть, их уже нет и никто и никогда их не сможет воскресить. И никогда больше комбат не улыбнется, глядя в их открытые лица, никогда не пожмет их руки. И единственное, что ему остается, так это до конца дней нести в своей измученной душе страшную тяжесть потерь.
Все они, каждый из них становился ему, Борису Рублеву, родным и близким, почти сыном.
И за каждого он трясся, за каждого боялся, переживал, но, тем не менее, посылал в бой под пули, на минные поля, вместе с ними прыгал и ночью, и днем, выполняя самые сложные операции. Он был военным, он сам избрал для себя такую судьбу. И нечего сейчас было пенять на то, что случилось. Случилось и случилось, изменить уже ничего невозможно.
А ведь многие из тех, кто служил под его началом, сейчас, наверное, живы и здоровы, наверное, занимаются делами, наверное, у многих есть семьи, жены, дети, квартиры. И они, может быть, уже забыли обо всем, что когда-то являлось их жизнью.
– Нет, нет! – тут же громко сказал комбат, и его голос прозвучал в пустой квартире гулко и тревожно.
«То, что было, забыть невозможно! Это никогда не уходит, оно остается навсегда. Оно сидит в памяти, сидит в сердце, как осколок снаряда или мины, и постоянно болит, постоянно напоминает о себе. Вот и сегодня стоило мне увидеть автомат на груди омоновца, как мои пальцы тут же сжались. Я же привык к автомату, наверное, так, как писатель привыкает к авторучке».
- Предыдущая
- 4/74
- Следующая
