Пожиратели звезд - Ромен Гари - Страница 18
- Предыдущая
- 18/75
- Следующая
Послышался звук шагов, и в патио, ступая под сводами, где свет, растения и изъеденные непогодой картины напоминали о столетиях медитативных прогулок, появился отецнастоятель. Немец или голландец – решил Радецки, рассматривая его, пока, беседуя об истории монастыря, они шли по беленным известью коридорам, где бесконечной вереницей следовали друг за другом дурно написанные портреты святых, лица которых, утопавшие в избытке сепии, были неразличимы. Отец-настоятель открыл дверь: просторная белая комната, старинный испанский письменный стол да огромное распятие на стене лишь подчеркивали, насколько пустым и голым было помещение. Эту строгость нарушало лишь распахнутое в тропическую зелень сада окно; наверное, из-за журчания скрытого зарослями роз фонтана спокойствие этого места напоминало скорее утопающую в садах мечеть, нежели Христову обитель.
Теперь отец-настоятель сидел за столом. Пожелтевшее лицо, бледно-голубые глаза и рыжая, как у Рембрандта, бородка. Он был лыс, а редкие, еще сохранившиеся вокруг былой тонзуры волосы были совсем седыми. Морщины на его лице были так глубоки и до такой степени обозначены, что никакая перемена настроения не могла сдвинуть их с места. Должно быть, ему было под девяносто.
Да, сказал он, и Радецки сразу же почувствовал его настороженность, да, с генералом Альмайо он познакомился лет двадцать назад, когда тот был пятнадцатилетним подростком.
Индеец-кужон с тропических равнин – там живет очень гордый, непокорный народ, один из самых древних на американском континенте: этнологи полагают, что происходит он от ацтеков, может быть – от майя, но похоже, он еще более древнего происхождения; прежде там существовала довольно развитая цивилизация, если только можно говорить о цивилизации применительно к языческому культу, основанному на человеческих жертвоприношениях. Во всяком случае, археологи были ошеломлены обилием все новых и новых идолов, ежегодно извлекаемых из-под земли, – тем более что речь, безусловно, идет уже о периоде упадка: множество идолов характерно для заката культуры. Старый священник из его деревни, отец Хризостом, научил мальчика читать и писать, а потом рекомендовал его иезуитам из монастыря Сан-Мигель: у ребенка был действительно живой ум, учитывая, что состояние хронического недоедания, характерное для его племени, почти всегда сопровождается ослаблением умственных способностей; мальчик обладал и желанием учиться, и совершенно исключительными способностями, равно как и многообещающей любознательностью: отец Хризостом считал, что ребенок, может быть, в один прекрасный день станет хорошим пополнением рядов духовенства. Орден оплатил его проезд до столицы и приютил мальчика. Но вскоре всем стало ясно, что юноша-кужон оказался очень трудным воспитанником. Его характер был полон противоречий: эти контрасты, наверное, следовало отнести на счет небольшой примеси испанской крови, сделавшей мальчика чувствительнее других кужонов к состоянию бедности и лишений, в котором пребывало его племя. Например, он производил впечатление глубоко верующего и тем не менее мог обидеться непонятно почему и впасть в ужасный гнев, когда один из отцов напомнил ему, что Господь над всеми нами властен и что все люди – Его дети. Словно дикий кот, он бросался на своих товарищей всякий раз, когда кто-нибудь из них осмеливался в его присутствии упомянуть такую простую и очевидную истину, что Всевышний видит все, что происходит на грешной земле; похоже, это невинное утверждение он воспринимал как нечто вроде клеветы на Создателя. Достаточно было сказать при нем, что Господь все слышит и видит, чтобы получить чернильницей по лицу. Объяснить свое поведение он отказывался, но – странная и любопытная вещь – казалось, что делал он все это из уважения к Господу.
Наставники строго отчитывали его, но ничего не менялось. Он был очень упрям, по огромному количеству вопросов имел уже явно сложившиеся представления, и когда отец-настоятель вызывал его, дабы сделать внушение, мальчик стоял перед ним, глядя ему прямо в глаза, с непроницаемым лицом и молчал: разговорить кужона всегда нелегко. Лишь однажды, после особенно свирепой выходки, когда он буквально чуть не выбил глаз товарищу, он согласился наконец высказаться в той мере, когда речь уже действительно можно вести об объяснении.
– Господь добрый, – сказал он, – а мир злой. Правительство, политики, солдаты, богачи – те, кто владеет землей… fientas. Господь ничего общего с ними иметь не может. Ими занимается некто другой, он-то и есть их покровитель. Господь существует только в раю. А земля принадлежит Ему.
Конечно, не следует забывать о том, что там, в долинах у индейцев, жизнь никогда не была легкой, и, не говоря уже о той резне, что сопутствовала векам сопротивления испанскому владычеству, ни одно правительство никогда ничего не предпринимало для того, чтобы улучшить их участь. Но в целом они научились смирению, а религия принесла им утешение и надежду на лучшую жизнь. И все-таки этот юноша исключительно страдал. Наставники делали для него все, что могли: была еще возможность спасти его. Да, они сделали все, что могли. К несчастью, вскоре он завел знакомства с сомнительными людьми…
Иезуит, казалось, несколько смешался, и Радецки стоило некоторых усилий сдержать улыбку, вызванную явной и вполне земной осторожностью, внезапно проявленной отцомнастоятелем. В девяносто лет это выглядело несколько уморительно, хотя, безусловно, дело было не в заботе о личной безопасности, а в соблюдении интересов ордена.
Короче, Хосе вскоре исчез. Похоже, он воспылал подлинной страстью к корриде и, пытаясь овладеть этим искусством, появлялся то на одной арене, то на другой. Он нашел себе нечто вроде покровителя, известного в стране и очень богатого человека, но весьма прискорбных нравов, который помогал ему учиться ремеслу, оплачивая уроки у лучших тореро. Но проявленное юношей упорство ни к чему не привело, у него не было никаких природных способностей для этого занятия. Время от времени до отца Себастьяна доходили вести о нем.
Он заводил новых друзей – третьесортных тореро, мелких владельцев провинциальных арен, неудачников-импресарио, которых содержал его покровитель, – обычную жалкую шваль picaros, налипающую на одержимого мечтой человека и не упускающую случая извлечь из нее выгоду для себя. Один или два раза он приходил повидать отца Себастьяна, и тот пытался предостеречь юношу от подобных связей и всех паразитов и дурных советчиков, его окружавших, но тот был слишком молод и честолюбив, да и красив, что ни к чему не могло привести, а может быть, наоборот – с необычайной легкостью приводило к определенным вещам.
Отец-настоятель снова опустил глаза в явном смущении, но еще и в глубокой печали, и, конечно, печаль и сожаление, которые он испытывал, рассказывая о своем юном подопечном, были куда сильнее соображений дипломатии и желания соблюдать осторожность.
Тем не менее, явно вспомнив о том, что беседует он с лучшим другом диктатора, священник счел нужным добавить, что все это, конечно, было уже очень давно и лишний раз доказывает, что человек способен преодолеть любые трудности, избежать любых опасностей, чтобы все-таки достичь высокого положения… Если только какое-либо положение на этой грешной земле, каким бы величественным и могущественным оно ни казалось, можно считать высоким.
Отцу Себастьяну довелось увидеться с юношей еще всего лишь однажды, и он хорошо помнит эту встречу, так как она была неожиданной и очень странной. Это произошло во время карнавала, столица в течение многих недель была охвачена всеобщим весельем, обычным для этого времени года: скачки на быках, процессии в маскарадных костюмах, долгая фиеста, пылкие порывы которой лишь слегка стихали на рассвете – после хлопка последней петарды, последней вспышки фейерверка и свиста последней ракеты. Был один из тех моментов, когда от разгула плоти на улицах, скакавших под окнами масок, застывших в неприятных гримасах, исступленных плясок и слишком пронзительного женского смеха сердце монаха слегка сжималось, а может быть, он просто стал слишком стар. На рассвете он ушел из часовни, где провел ночь в молитвах, и теперь сидел в пустом классе, проверяя тетради. Дверь открылась, и вошел какой-то молодой индеец. На нем был роскошный костюм белого шелка, плечи и волосы усыпаны конфетти. Но лицо хранило серьезность. Мгновение он молча стоял на пороге, глядя на своего старого учителя, и лишь затем двинулся к нему. Только тогда отец Себастьян узнал его. Он очень изменился, и хотя индейские лица до конца жизни хранят на себе отпечаток детства, черты его лица приобрели тем не менее силу и жесткость, в которых слитком ясно читалось, что он уже не ребенок.
- Предыдущая
- 18/75
- Следующая
