Катастрофа на шоссе - Ваг Юрай - Страница 23

• Предыдущая
• 23/32
• Следующая

– Добро, за бутылочкой вина. Я – за!

– Но, увы, врач запретил вам пить!

Шимчик поднялся. Лазинский со своим обычным выражением насмешливого превосходства захлопнул за собой дверь.

Капитан Шимчик сосчитал до пяти. И еще раз до пяти. Потом встал, затворил окно и так и остался стоять, глубоко вздыхая и стараясь стряхнуть с себя раздражение.

– Черт знает что, – думал он, – хотя мы друг друга стоим. Какое высокомерие! Когда он говорил об эспрессо, то даже не скрывал, что считает меня глупцом… Но только рано радуешься! Шнирке в Михалянах не был и никогда не будет. Шнирке – мыльный пузырь, который выпустили в Мюнхене или где-то там, чтоб мы поверили и погнались за ним. А пузырь лопнет, как только настоящий агент выйдет на сцену. Если только я не ошибаюсь, а я не могу ошибиться! Лазинский, Лазинский, в твоей версии есть несколько разумных доводов – они возникли у нас обоих, хотя и на разных основаниях. Они-то и свидетельствуют о том, что я взял верный след.

Шимчик отошел от окна. На письменном столе его ждала австрийская газета, в ней страница с переводом рубрики объявлений. Он сидел над ними более получаса, но напрасно. Объявления как объявления, ни одно из них не перекликалось с подчеркнутым предложением газеты «Праца» предоставить работу опытному инженеру-химику. В австрийской не было даже малейшего упоминания о чем-либо подобном. Ничто не указывало ни на аналогию, ни на шифр. Но капитан Шимчик упрямо искал. Голиан не шутки ради задумал подать заявление об уходе. «В этом должно что-то быть», – говорил себе Шимчик. Садился и снова изучал «Працу», отхлебывая остывший кофе. Мелкие буквы молчали, исчезали, а с ними исчезали и последние вспышки раздражения против Лазинского… «Нет, нету у меня ненависти, да и у него тоже, это недоразумение, просто у обоих горячие головы. Два петуха на одном дворе, я постарше, он получил повышение на год раньше, он попроворней, а я медлительный дед…»

Шимчик улыбнулся и зажег свет. В пепельницу полетела еще одна спичка. Из тонкой сигареты вился прозрачный дымок. Радио на площади смолкло.

Казалось, директор Сага рад визиту Лазинского. Он пригласил его в просторную угловую комнату, затворил балконную дверь и зажег свет. Сел напротив в кресло с пестрой обивкой, предложил водки и зоборского вина, а когда Лазинский отказался, заговорил:

– Я только что собрался звонить вам. Насчет хлорэтана. Выяснял у множества сотрудников. Мы его не применяем п на складе не держим. Скажите товарищу капитану, когда его увидите. И еще – но только это вопрос деликатный – похороны: венки, речи от руководства заводом, от профсоюза… Не только над могилой, но и у нас… Ведь Голиан когда-то бежал за границу, да и сейчас… Кража формулы и прочее…

– Вы сами должны решать, нас это не касается, – ответил Лазинский.

– Даже если Голиана убили?

– Кто вам это сказал? – заерзал в кресле Лазинский.

– Его сестра. Я там был час назад, ходил выразить соболезнование.

– Она говорила, что это убийство?

Сага кивнул.

– А что еще?

– Больше ничего, плакала только. Я ее понимаю, она одинока – у нее никого нет, для замужества стара. Она жила только для брата. Это была необыкновенно трогательная любовь, прямо из другого века. Сейчас между родственниками отношения иные.

– Скажите, а Голиан так же хорошо относился к сестре?

– Не столь явно проявлял свои чувства, но мне он казался очень внимательным, каким-то домашним. Летние воскресенья любил проводить у себя в саду…

– А она?

– И она тоже. В хорошую погоду – всегда с книгой или за работой.

– Вчера вечером она беспокоилась, что брат долго не возвращается?

– Конечно. Вставала, подходила к окну, прислушивалась.

– Вы говорили о нем?

– Ничего конкретного, только почему его нет и где он может быть в такой поздний час.

– Сестра не обмолвилась, что он может быть у Бачовой?

– У дантистки? Нет, вероятно, не думала, что я о ней знаю.

– А про его бывшую жену не упоминала?

– Анна ее терпеть не могла, – ответил директор. – Голиан мне как-то намекнул, и я знал, что тут надо быть осторожным. Он – правда, намеками – давал понять, чтоб о ней я не говорил при сестре.

– Она не дала вам понять, что его бывшая жена собирается вернуться?

– Кто? Его жена?! К нему?!

Лазинский отметил про себя искреннее удивление директора и перевел разговор на другое. Поинтересовался, хорошим ли специалистом был инженер Голиан.

– Но только честно, забудьте, что он мертв, говорите, как о живом.

Директор, не колеблясь, твердо заявил:

– Отличный!

– Инициативный?

– Не сказал бы, но безукоризненно аккуратный и добросовестный. На него можно было положиться. Голиан не выносил халтуры, не подгонял работу под сроки…

– Имел отношение к исследовательской работе?

– Нет, я распорядился, чтоб не имел. Поймите, после его побега… Он занимался производством. Эта несчастная история с Бауманном – исключение, и я думал уже об этом и могу объяснить не только тем, что Бауманн выхватил из работы Голиана рациональное зерно. Когда ваши предложили взять Голиана к нам на завод, большинство из руководства были против, а особенно Бауманн.

– Почему же?

– Это были, собственно, доводы чисто эмоциональные: у Бауманна во время войны погибла вся семья, а Голиан от нас сбежал в Германию…

– Но позже Бауманн с Голианом сработались? Как это объяснить?

– Трудно сказать. Голиан о его антипатии не знал. Что касается Бауманна, тут, видно, сыграла роль его объективность, он ценит способных, знающих свое дело людей.

– Что, Бауманн крепко выпивает? – Лазинский вспомнил встречу в привокзальном ресторане, отвратительный запах пригоревшего гуляша, пыльные искусственные цветы в пятикроновых вазах.

– Говорят. Но я сомневаюсь, не станет он на свои пить. Скуп, как черт. Скорее всего, сплетни.

– А что там у него было с кооперативной квартирой? Отказался?

– Да. – Сага ухмыльнулся. – Сказал, что у него денег нет и если завод хочет, то может за него выплатить пай. Тогда он с удовольствием в эту квартиру въедет.

Лазинский улыбнулся. Очень кстати, что разговор зашел о квартирах. «Еще несколько вопросов, – подумал он, – и я смогу уйти, еще застану Шимчика за беседой с Прагой», – и он перешел к Голиану:

– А ему вы не предлагали кооперативную квартиру?

– Не помню, – поперхнулся директор. – Возможно. Надо выяснить, но весьма вероятно, что нет.

– Почему же? Он тогда уже занимал эту?

– Нет, это было раньше. Сюда, к нам, он переехал много позднее.

– И в самом деле без вашего содействия?

– Я уже Шимчику говорил, – нервно отрезал Сага. – Со стороны нашего предприятия это была помощь чисто формальная. Он сам нашел эту квартиру, сам договорился, горсовет разрешил обмен – если не ошибаюсь, это был обмен. Да, – продолжал он, помолчав, – вспоминаю, обмен.

Он нагнулся и зажег сигарету. Выпустил дым и отбросил спичку, она упала на самый край пепельницы. «Еще полсантиметра, – подумал Лазинский, – и спичка оказалась бы на столе, даже не на столе, а на вязаной чистенькой салфеточке, я такие не выношу, я вообще не выношу скатерки, салфеточки и подобную муру. Здесь всего полно, ка стенах – грамоты, самая большая с Орденом Труда и подписью Запотоцкого, под ней – черный сервант с четырьмя статуэтками: шахтер, леопард, нагая девушка с собачкой, на мраморной подставке – бронзовый трактор. И каждая – на овальной салфеточке!»

– Обмен? – переспросил капитан. – Не на сестрину же подвальную дыру!

– Обмен чисто формальный, – уточнил директор. – Люди между собой договариваются, один переедет, а другой уедет совсем. Бывший владелец вышел на пенсию и отправился к родным в Чехию.

– Как его фамилия? Не помните? Сага как будто колебался.

– Почему же? Помню. Ульрих, преподавал в ФЗУ математику и еще два предмета, только не припомню, какие. Он здесь жил еще во время войны. Потом уехал в Пльзень к дочери, но ненадолго. Вскоре удрал.

• Предыдущая
• 23/32
• Следующая