Жена напрокат - Санжаровский Анатолий Никифорович - Страница 23

• Предыдущая
• 23/40
• Следующая

Этот его выбрык выбил меня из рассудка.

– Василёк, не на что покупать… – разбито прошептал я.

– А мне какая печаль, что у тебя тонкий карман? Шевели мозгой… Не замоча рук, не умоешься…

Стрелять бычки у знакомых я боялся. Ещё дойдёт до матери… Стыда, стыда… К заезжим незнакомцам подходить не решался. Да и откуда было особо взяться незнакомцам в нашей горной глушинке?

Не получив от Василия новой пачки, я в знак вызова – перед гибелью козы бодаются! – двинул зачем-то козлят в обед домой, в наш посёлочек в три каменных недоскрёба.

Уже посреди посёлка мне встретилась мама.

Бежала к магазинщику Сандро за хлебом.

Я навязал ей козлят, а сам бросился в лавку.

Радость затопила душу. В первый раз сам куплю! Накурюсь на тыщу лет вперёд! Про запас!

На бегу – в ту пору я всегда бегал, не мог ходить спокойным шагом – сделал козу замытой дождями старой записке на двери «Пашол пакушать сацыви в сасетки. Жды. Нэ шюми. Сандро.» – и ветром влетел в лавку.

Денег тика в тику. На буханку хлеба да на полную пачку «Ракеты»!

Сандро курил.

Заслышал о «Ракете» – жертвенно свёл руки на груди. Из правой руки у него бело свисал, едва не втыкался в прилавок, длинный, тонкий, съеденный хлебом нож, похожий на шашку. Этим ножом Сандро резал хлеб, который продавал.

– Вах! Вах!.. – сломленно изумился Сандро и забыл про папиросу в углу губ. – Ра амбавиа, чемо мшвениеро?[61] Ти, – он без силы наставил на меня нож, – хочу кури`?… Кацо, ти слаби… Муха чихай – ти падай!.. Хо, хо![62] Тбе кури не можно… От кури серсе боли-и, – опало поднёс руку с ножом к сердцу. – Почка боли-и, – болезненно погладил бок, – тави[63] боли-и, – обхватил голову, постонал. – Любофа… дэвочка нэ хачу… Нэ нада блызко…

Сандро жадно соснул и, завесившись плотно дымом, уныло бубнил:

– И рак куши, куши тбе всё… Скушит, спасиб скажэт, а ти спасиб ужэ нэ слишишь, пошла на Мелекедур…[64]

Он потыкал, нервно, коротко, ножом вверх, покойницки сложил руки на груди:

– Деда[65] плачи. Твоя друг Жора Клинков плачи. Сандро тожэ плачи… Один шайтан папирос смэётся!

Сандро свирепо сшиб ногтем мизинца шапку нагара с папиросы, яростно воткнул её снова в рот.

– Вот ти на школа отлишник… истори знай… Полтыщи лэт назад в Англии и в Турции курцам дэлали «усекновение головы». Простыми словами – башка долой к чёртовой маме! На Россия курцов учили палками. Не помогало кому – смертную казнь давали. И луди всэ бил крепки, всэ бил здорови. Дуб, дуб, дуб всэ!… И пришла на цар Пэтре Пэрви… Покатался по Европэ да превратился в заядли курильщик. Пэтре позвала мужик, сказала: «Кури, чемо карго[66]! Кури, чемо окро каци![67] Нэ буди кури – давай голова сюда мнэ! – Сандро ласково поманил пальцем, позвал: – Дурной башка секир буди делат!» И всэ эсразу кури-и, кури-и… Сонсе за дым пропал!… Сама Пэтре мно-ого кури-и-ии, кури-и-и… Сама Пэтре от кури тожэ на Мелекедур пошла… – скорбно сложил руки, как у покойника. – А бил Пэтре, – Сандро с гурийским неуправляемым темпераментом зверовато прорычал, размахнул руки на весь магазин, показывая, какие разогромные были у Петра плечищи; угрозливо рыкнул ещё, вскинул руки под потолок – экий махина был Пётр! И сожалеюще, пропаще добавил: – А табак секир башка делал Пэтре, не смотрел, што на цар бил…

Сандро помолчал и убеждённо закончил свою речь, воздев в торжестве указательный палец:

– Табак сильней царя!

С минуту простояв в такой монументальной позе, Сандро твёрдо, основательно пронёс белый нож туда-сюда в непосредственной близи моего носа, медленно, злобно выпуская слова сквозь редкие и жёлтые от курения зубы:

– Нэт, дорогой мой, поэтому ти «Ракэт» нэ получишь. «Ракэт» я отпускаю толко лебедям… двойешникам. У ных ум нэту, на ных паршиви «Ракэт» не жалко. На тбе паршиви «Ракэт» жалко. Ти отлишник, у тбе чисты ум, ти настояшши син Капказа! Син Капказа кури толко «Казбеги»!

Я считал, что я горе горькое своих родителей, а выходит, я «сын Кавказа» и должен курить только «Казбек»! Чёрт возьми, нужен мне этот «Казбек», как зайцу спидометр!

Но выше Сандро не прыгнешь, и вместо целой пачки наидешевейшей, наизлейшей «Ракеты» он по-княжьи подал мне единственную папиросину из казбекского замеса.

Чтобы никто из стоявших за мной не видел, я обиженно толкнул папиросу в пазуху и дал козла, быстрей ракеты домой. Только шишки веют.

Папироса размялась. Я склеил её слюной. Бухнулся на колени, воткнул голову в печку и горячо задымил. С минуты на минуту нагрянет мама с водой из криницы в каштановом яру, надо успеть выкурить!

Едва отпустил я последнюю затяжку – бледная мама вскакивает с полным по края ведром.

– А я вся выпужалась у смерть… Дывлюсь, дым из нашой трубы. Я налётом и чесани. Заливать!

Она обмякло усмехнулась, с нарочитой серьёзностью спросила:

– Ты тут, парубоче, не горишь?

Я сосредоточенно оглядел себя со всех сторон. Дёрнул плечом:

– Да вроде пока нет…

Мама смешанно вслух подумала:

– Откуда дыму взяться? Печка ж не топится…

И только тут она замечает, что я стою перед печкой на коленях.

– А ты, – недоумевает, – чего печке кланяешься?

– Да-а, – выворачиваюсь, – я тоже засёк дымок… Вотушки смотрю…

Мама нахмурилась, подозрительно понюхала воздух.

– А что это от тебя, як от табашного цапа, несёт? – выстрожилась она.

– Так я, кажется, козлят пасу, а не розы собираю…

Еле отмазался.

Но как же дальше?

Переходить на подножный корм? Подбирать окурки? Грубо и пошло. Не по чину для «сина Капказа». Покупать? А на какие шиши?

А впрочем…

Я не какой-нибудь там лодырит. Не кручу собакам хвосты, не сбиваю баклуши. В лето хожу за козлятами. За своими, за соседскими. Соседи кой-какую монетку платят за то матери. Могу я часть своего заработка пустить на поддержание собственного мужского достоинства?

«Ракетой» я б ещё с грехом пополам подпёр своё шаткое мужское достоинство, будь оно неладно. И зачем только раскопал его во мне преподобный Василёчек? А на «Казбек» я не вытяну. Да и как тянуть? Из кого тянуть? Нас у матери трое. Каждая копейка загодя к делу пристроена. Каждая аршинным гвоздём к своему месту приколочена. Ни Митюшок, ни Гришоня не курят, а они-то постарше. Отец вон на войну пошёл, погиб, а тоже не курил. А что же я?

Папироска из пачки с человеком в папахе и бурке была последняя в моей жизни. Была она ароматная, солидная. Действительно, когда курил её, чувствовал себя на полголовы выше.

Страшно допирала, припекала тяга к табаку. Однако ещё сильней боялся я расстроить, огневить матушку, братьев.

Во мне таки достало силы не нагнуться за первым бычком, втоптанным одним концом в грязь. Достало силы не кинуться с рукой к встречному курцу.

Позже, когда я зажил самостоятельно далеко от родных, у меня в кармане всегда стучало больше чем на пачку «Ракеты». Но к папиросам меня уже не звало, не манило.

Я угощал девушек конфетами. Девушки не стеснялись угощать меня папиросами. Я вежливо и так обстоятельно отнекивался, что распечатал четвертый десяток в чине холостяка. По временам бедное сердце замирало: неужели придётся жениться на табакерке?

Но, слава Богу, нет правил без исключений.

Мне мое исключение нравится. Не надышусь… Да, да. Я говорю о жене. Представляете, не курила, не курит и не хочет! Прямо какая-то небожителька или инопланетянка.

А инопланетянам ай как туго приходится на земле. На работе сидит моя инопланетянка в комнате, где ещё пять молодых пеструшек. Все укушенные, разведённые. Все курят. И ка-ак ку-урят!

• Предыдущая
• 23/40
• Следующая