Единственная наследница - Модиньяни Ева - Страница 33

• Предыдущая
• 33/105
• Следующая

– Она знает, что ты идешь на войну, – ободрил его Чезаре, – и слишком страдает, чтобы думать о другом.

Люди входили и выходили, хлопая дверью остерии, вечерний воздух разгонял на миг застоявшийся дым. Игроки стучали кулаками по столу и спорили из-за выпавшей карты.

Риччо взбодрился от слов, сказанных другом, и повеселел.

– Разворачивай тут наше дело, – сказал он. – Миранда в курсе всего: от фляг, которые есть на складе, до долгов и кредита. Возможно, узнав, что меня взяли на фронт, кое-кто попробует надуть ее.

– Не бойся. Никто не осмелится на это с ней. И к тому же я здесь.

– Ты слишком занят в прачечной. – Риччо сделал глоток, затянулся сигаретой и наклонился к другу с видом сообщника, уверенный, что сентиментальность этого момента дает ему право знать все. – А у тебя с Матильдой как дела?

– Прачечная дает мне средства, чтобы жить, – ответил Чезаре, глядя ему прямо в глаза и ясно показывая, что не расположен к особой доверительности.

– Ты мне никогда не говорил, что собираешься делать, когда мы удвоим или утроим наш капитал, – переменил разговор Риччо.

– Конечно же, не буду ни трактирщиком, ни прачечником.

– А что будешь делать?

– Строить, – решительно сказал он.

– Строить что?

– Дома – красивые, большие, солидные.

– Шутишь? Ты же знаешь, что для этого нужно десятки и сотни тысяч.

– Мы поговорим об этом, когда кончится война.

– Везет же тебе, что ты остаешься дома, – сказал Риччо скорее добродушно, чем с завистью.

– Кто знает! – пожал плечами Чезаре.

Риччо покачал головой, как всегда, когда не мог понять своего друга. Они расстались перед дверью, как обычно, словно прощались до завтра, но это было другое прощание.

Когда наступил его черед, Чезаре пошел на войну с той же верой в свою звезду и в неизбежность судьбы. Сибилия, местная прорицательница и колдунья, безумная старуха, которая умела варить любовное зелье, гадала всему кварталу на картах и предсказывала будущее, напророчила ему однажды:

– Вижу тебя с ружьем. Тебе не хочется нести его, но ты его несешь. Оно принесет тебе удачу. Подумай, прежде чем отказаться от него.

Все знали старую гадалку, которую прозвали почему-то «Сибилия с сотней жизней», но никто не знал, откуда она пришла и как оказалась в квартале Ветра, пользующемся дурной славой в Милане. Говорили, что ее молодость прошла в гареме арабского султана, что потом она сбежала с каким-то англичанином, который сделал ей шесть детей и в конце концов бросил в Каире. Откуда она и попала в Милан. Чезаре встречал ее еще мальчиком, но и тогда она была уже дряхлой старухой. Жила эта Сибилия в большой грязной комнате, в окружении уличных кошек и котов, вонь от которых смешивалась с восточными ароматами и запахом наргиля, который она постоянно курила. Питалась она молоком и какой-то мешаниной из трав, только ей одной известных. Старики говорили, что ей больше ста лет. А самые суеверные утверждали, что она живет уже не первую жизнь и что она бессмертна.

Чезаре пришел к ней из любопытства и нашел Сибилию сидящей, скрестив ноги, на двух грязных шелковых подушках в окружении своих котов. На голове у нее была белоснежная накидка, необъяснимо чистая и легкая, как воздух. Старуха раскладывала на столике разноцветные карты и даже не подняла глаз, чтобы взглянуть на парня, который стоял возле нее и приветливо улыбался ей.

– У тебя есть желание идти, но ты не знаешь, почему, – сказала она, даже не дожидаясь с его стороны вопросов.

– Я не знаю еще, чего хочу, – ответил Чезаре. В голове у него в тот момент царила путаница.

– Возьми подушку и садись.

Чезаре взял подушку. Кот, который лежал на ней, с фырканьем убежал и забился в темный угол.

– Я пришел просто повидаться с тобой, – объяснил он. Старая хиромантка подняла свои тусклые, почти слепые глаза, в то время как кончики ее худых темных пальцев слегка касались разложенных карт.

– А я все равно вижу твою судьбу, ведь ты из тех, кто не ждет наступления завтра, а действует уже сегодня. Ты знаешь, что жизнь проходит, как река, над которой мы не властны, и, едва родившись, мы начинаем умирать.

– Что мне делать? – спросил он серьезно.

– Ты станешь пиратом или владыкой Борнео в доме твоем, ибо сумеешь различить две вещи, разные в своей похожести. Ты сможешь разглядеть зло за видимостью добра и добро там, где является зло. Но сначала… Сначала ты пойдешь на войну.

Тогда-то она и сказала Чезаре эти слова, которые так явственно запомнились ему: «Вижу ружье в твоем будущем. Вижу, что ты несешь его, хотя и не хочешь этого. Но оно принесет тебе удачу».

Из дальнего конца траншеи, где солдаты справляли свою нужду, несло дерьмом и мочой. Было холодно, сыро и грязно. Портянки отсырели на ногах, обмотки рвались на куски, шинель была испачкана и пропитана водой.

– Миланец, одолжи сигарету, – попросил у Чезаре парень, приткнувшийся к грязной стене окопа. Вся левая сторона лица у него была перевязана окровавленным бинтом: несколько дней назад во время ночной атаки ему вырвало глаз колючей проволокой.

– Держи половину, – ответил Чезаре, ломая сигарету надвое.

– Спасибо, друг, – сказал раненый. Этот парень был из Бергамо. Он страшно тосковал по дому и уже истрепал фотографию жены и детей, бесконечно показывая ее сослуживцам.

– А наши офицеры ничего, кроме тосканских сигар, не курят. Ну ладно, еще немного поторчим здесь, и они будут курить только свое дерьмо.

Время от времени вдали бухала пушка. Дробной россыпью трещали винтовочные выстрелы. Стреляли не прицельно, а со страху по всему: по колеблющейся ветке, по шуршащему по траве клочку бумаги, по привидевшемуся за кустом силуэту.

Когда начали призывать «парней 99-го», чтобы восполнить страшные потери после бойни у Капоретто,[6] Чезаре не сделал ничего, чтобы остаться дома, хотя мог бы как сирота, имеющий на иждивении сестру и трех младших, получить от призыва отсрочку. После ускоренной месячной подготовки вместе со своим батальоном он был сразу же брошен на фронт.

– Думаешь, нам удастся выбраться из этой клоаки? – спросил парень из Бергамо, жадно посасывая то, что осталось от половинки сигареты.

– Это ты меня спрашиваешь? – пожал плечами Чезаре. Ему не хотелось отвлекаться от своих мыслей.

– У тебя вид человека, которому известно что-то такое, что не дано знать другим, – с уважением сказал тот.

– Вздремни лучше, если удастся. – Это был братский совет.

– В том-то и дело, что не удается. Этот проклятый глаз зверски болит. Нужно попросить у санитаров снотворное, иначе вообще не усну. Как ты думаешь, может быть заражение? – спросил он, трогая окровавленный бинт.

– Откуда я знаю, – пробормотал устало Чезаре. – Дай хоть мне в таком случае поспать, – сказал он, натягивая на себя полу шинели.

Он оказался в пехотном полку, где было больше вшей, чем патронов, где бездарность офицеров была сравнима только с их гонором и высокомерием, где бестолковщина и дезорганизация, царившие в армии, были виднее всего. Вместе с несколькими сотнями таких же растерянных, как и он, парней в дырявых обмотках он пытался спасти свою шкуру в этой бессмысленной кровавой бойне. Жизнь простых солдат всецело зависела от слепого случая глупости главного штаба.

Рождество Чезаре провел в окопе, стоя ногами в ледяной воде и грязи, с ветеранами, которые мочились и испражнялись тут же, в траншее, и рассказывали похабные истории про генерала Кадорну.[7] Другие развлекались тем, что играли «во вшей»: побеждал тот, у кого набиралось их больше.

При свете коптилки он попытался перечесть потрепанное письмо Матильды, которое нашло его в казарме возле Удине. «Теперь, когда тебя нет со мной, мой обожаемый мальчик, жизнь пуста…» Но эти пустые слова без звука ее голоса лишь будили тоску. Без ее материнской заботы, ее женской ласки, без объятий и поцелуев они ничего не стоили. Это были всего лишь условные знаки на листе бумаги в линейку, которые не значили ничего. Что они ему без ее шелковистой кожи, без упоения любви, без той дрожи, что вызывает взгляд женщины, которая ласкает тебя?

• Предыдущая
• 33/105
• Следующая