Полётов - Небоходов Алексей - Страница 4

Выбор причинял физическую боль где-то под рёбрами. Писатель прошёлся по коридору, всё ещё прижимая телефон к уху. За окном уже сгустились сумерки, и отражение его собственного лица смутно виднелось в тёмном стекле – уставшие глаза, морщины на лбу, поджатые губы.

Годами Полётов развивал в себе эту способность – отказывать, устанавливать границы. Он гордился своей бескомпромиссностью, своей безупречной самодостаточностью. Ни от кого не зависеть, никому не быть должным – вот был его негласный девиз. И теперь какая-то московская журналистка ставила его в положение, где нужно было либо отступить от принципов, либо допустить ещё большее нарушение своего личного пространства.

Леонид почувствовал, как в животе появилось неприятное напряжение. Писатель вспомнил интервью Павлиновой в «Огоньке» за три года до отъезда – случайно увидел в сети, когда искал совсем другое. «Полётов? – говорила она, улыбаясь в камеру с той же фирменной полуулыбкой. – Я знала его ещё мальчишкой, задолго до всей этой славы». Всего одна фраза, брошенная между делом, но журналистка явно не оставила её без внимания. Теперь она здесь, за тысячи километров от Москвы, и не уедет, пока не выяснит, что стояло за теми словами.

– Господин Полётов? – голос полицейского вернул его к реальности. – Вы ещё на линии?

Леонид провёл рукой по лицу. Ладонь была сухой и холодной. Внезапно он почувствовал глубокую и всепроникающую усталость, будто весь груз прожитых лет разом лёг на плечи.

– Хорошо, – наконец произнёс Полётов, сам удивляясь своему решению. – Я приеду завтра утром.

– Нет-нет, господин Полётов, не беспокойтесь, – поспешно сказал полицейский. – Мы сами привезём госпожу Косичкину к вам. В котором часу вам будет удобно?

– Привезите её сейчас, – внезапно сказал Леонид, удивляясь собственным словам. – Зачем откладывать до утра? Чем быстрее это закончится, тем лучше.

– Сейчас? – переспросил полицейский с нескрываемым удивлением. В трубке послышался шорох бумаг. – Но уже почти восемь вечера, господин Полётов…

– Тем более. У неё будет ровно полчаса, и, если после этого она не уедет, я подам официальную жалобу.

– Конечно-конечно, – облегчение в голосе полицейского смешалось с растерянностью. – Мы… мы будем у вас через сорок минут.

Леонид закончил звонок и медленно опустил телефон. Писатель подошёл к окну и долго стоял, глядя на тёмную долину внизу, где редкие огни деревенских домов мерцали.

Что ждало его? Какие вопросы задаст ему Марина Косичкина, и что за ответы Полётов должен будет дать, чтобы отделаться от неё раз и навсегда? А главное – откуда она узнала о Павлиновой, и что именно ей известно?

Раздражение и тревога соединялись с каким-то странным, почти забытым чувством. Леонид не сразу смог определить его, но потом понял – это было любопытство. Слабое, болезненное. Ему вдруг захотелось узнать, как выглядит эта упрямая женщина, проделавшая весь этот путь ради встречи с ним. Что заставляет её действовать, кроме профессиональной хватки и жажды сенсаций?

Полётов тряхнул головой, отбрасывая эти мысли. Нет. Ничего личного. Сейчас он встретится с ней, отделается общими фразами и забудет обо всём этом. Вернётся к своим книгам, к своему распорядку, к своему одиночеству.

И всё же, несмотря на появление плана, Леонид впервые за много лет чувствовал лёгкое, но отчётливое беспокойство.

Он положил телефон на журнальный столик и замер, оглушённый собственным решением. Оно казалось нелепым, противоречащим всему его существу – годами Полётов выстраивал изоляцию, а теперь сам открыл доступ и пригласил чужака войти. Но в этой нелепости была своеобразная логика: если нарушение неизбежно, лучше контролировать его, чем позволить случиться стихийно. Сорок минут – от силы час – и у него было только это время, чтобы убрать из дома всё слишком личное, то, что действительно имело значение.

Леонид прошёл в кухню и остановился посреди комнаты, осматривая её непривычно критичным взглядом. Столешница, отполированная до блеска, холодильник в углу, шкафчики – всё было чисто и безлично, как в хорошей гостинице. Но теперь эта безличность показалась ему недостаточной. Потенциальный противник – а Косичкину Полётов определённо считал таковой – вполне мог разглядеть детали, которые стали для него настолько привычными, что писатель их больше не замечал.

Зачем вообще согласился? Полётов попытался разобраться в собственных мотивах, стоя посреди кухни. Проще всего было назвать это рационализмом: отказывая журналистке, Леонид только усиливал её любопытство. Она нашла способ добраться до него, значит, настойчивости ей не занимать. Если он продолжит сопротивляться, она найдёт другие, ещё более неприятные способы. Сорок минут общения и заранее заготовленные ответы – вот цена, которую писатель должен заплатить за то, чтобы вернуть себе покой.

Но была и другая причина, в которой Леонид не хотел себе признаваться. Ему было интересно, кто эта женщина. Зачем она так настойчиво искала его. Что она знает про Павлинову. Полётов представлял, как она летела в самолёте, потом тряслась в автобусе, спрашивала дорогу у местных жителей. Наверное, показывала его фотографии. И всё это ради чего? Ради разговора с ним? Нет, не сострадание писатель чувствовал. Просто хотел посмотреть на человека, который потратил столько сил, чтобы встретиться с ним.

– Она ведь готовилась, – пробормотал Леонид вслух и сразу поморщился от звука собственного голоса, нарушившего тишину дома. – Значит, и мне нужно подготовиться.

Он прошёл в гостиную, оценивая её глазами постороннего. Книжные полки были заполнены аккуратно, выстроенные в идеальном алфавитном порядке книги создавали впечатление библиотеки, а не личной коллекции. Но несколько томов, которые Полётов недавно перечитывал, лежали на журнальном столике – среди них «Невидимые города» Кальвино, сборник стихов Ахматовой и тоненький томик Павлиновой, который каким-то образом оказался среди его вещей при переезде. Это было слишком интимно, слишком показательно. Леонид быстро сложил книги и убрал их в шкаф, тщательно распределив среди других томов, чтобы ничто не выдавало его предпочтений или слабостей.

В углу гостиной писатель заметил проигрыватель винила – глянцевый, с прозрачной крышкой и тонким рычажком тонарма – одну из немногих вещей, привезённых из Москвы. Под ним в тумбочке лежали пластинки. Полётов замер, заметив среди них знакомый потёртый конверт.

Он вытащил стопку и провёл большим пальцем по краю картонной обложки с выцветшей надписью «Елена Павлинова. Вечер в Политехническом, 1980». Поверхность пластинки, видневшаяся в прорези конверта, блестела от царапин – следов сотен прослушиваний.

Косичкина вряд ли доберётся до этого угла или поймёт значение этих записей… но даже такой риск был неприемлем. Пальцы сами вспомнили ощущение – как опускать иглу на винил, как садиться на пол московской квартиры, закрывать глаза и слушать её голос сквозь лёгкое потрескивание.

Отбросив воспоминание, Леонид быстро отнёс пластинки в спальню и запер в нижнем ящике комода. Потом, подумав, добавил к ним несколько фотографий, хранившихся в рабочем столе – единственные изображения, которые писатель сохранил с прежней жизни. Молодой человек с копной вьющихся волос и неуверенной улыбкой, стоящий рядом с высокой женщиной, чьё лицо сияло той самоуверенностью, которую могут позволить себе только признанные таланты. Чёрно-белый снимок из какого-то литературного журнала, вырезанный и сохранённый. Что Лёнька Полётов действительно однажды стоял рядом с ней, Еленой Павлиновой, и она положила свою руку на его плечо не то ободряюще, не то снисходительно.

Оглядев спальню, Леонид удостоверился, что больше ничего компрометирующего или слишком личного на виду не осталось. Взгляд скользнул к часам – прошло уже пятнадцать минут с момента звонка. Оставалось совсем немного времени.

Полётов поспешил на кухню и открыл холодильник. Мария обычно оставляла запас еды, но сегодня там было почти пусто – лишь немного сыра, яйца и полбутылки вина. Леонид поморщился. В другом шкафу нашлись чай, кофе, несколько упаковок печенья. Достаточно ли этого для непрошеного гостя? Впрочем, с какой стати писатель должен беспокоиться о комфорте человека, вторгшегося в его жизнь? И всё же он достал чашки – две, из одного сервиза, – и поставил воду для чая.