Когда солнце погасло - Лянькэ Янь - Страница 8

— Директор Шао. Директор Шао.

Оборачивался, и голос становился холодным и жестким:

— Ети твою бабку, директор Шао. Чтоб вам всем под забором издохнуть, директор Шао.

У человека, проклинавшего дядю, вчера или позавчера сожгли в крематории мать. Или отца затолкали в печь и сожгли. И теперь он буравил глазами дядину спину. И сжимал в руке кирпич, которым можно кого-нибудь прикончить или лопату, которой можно кого-нибудь зарубить.

Дядя потерянно стоял посреди улицы, и лицо его было серее костной золы. Росту в нем без малого два метра, но тогдашний дядя походил на высокое, тонкое и хилое деревце, которое согнется и переломится, стоит налететь ветру.

— Подеремся, директор Шао. — Крикун наступал на дядю, откинув голову. — Только сперва выйдем за околицу. Чтобы ты своей кровью поганой улицу не пачкал.

И дядя уходил. Уходил подальше от крика и поношений. Без малого двухметровый дядя напоминал поваленное ветром дерево. Молчаливый, лицо серее костной золы. Все думали, наслушавшись брани и проклятий, дядя пойдет к начальству и уволится с поста директора крематория. Но дядя стиснул зубы, пришел к начальству и сказал:

— Идеологическое преобразование общества — дело государственной важности. Я добьюсь, чтобы всех покойников доставляли в крематорий. Дотла их буду сжигать.

И однажды ночью дядя расклеил по улицам и переулкам листовки с уведомлением и объявлением. Все окрестные деревни и села в центре и по околицам оклеил листовками с уведомлением и объявлением. В объявлении говорилось — сбережем землю для потомков, откажемся от земного погребения в пользу кремации. В объявлении говорилось — только пресекшие свой род не хотят сохранить землю для будущих поколений. В объявлении говорилось, — согласно государственному постановлению, при обнаружении тайного захоронения, вне зависимости от давности захоронения, могила будет вскрыта, тело доставлено в крематорий и предано кремации. А виновные обложены денежным штрафом в размере стольки-то юаней. Или земельным штрафом в размере стольки-то фэней земли. В листовке с уведомлением и объявлением говорилось, — во имя государства и народа, каждый заявивший о тайном захоронении получит премию от управы в размере стольки-то юаней. Или стольки-то фэней земли.

И больше никто в деревне не смел устраивать похороны.

Никто не смел оставлять на кладбище свежие могилы.

Потащили своих покойников в крематорий, а что оставалось.

И некоторые люди среди ночи стали ломать двери дядиного дома. Бить ему окна. Поджигать крышу. С тех пор дядя вечерами больше не выходил на улицу, ни с кем не разговаривал. Больше не появлялся один на темной дороге. Днем и ночью торчал у себя в крематории, словно так любит свою работу, что и дома не показывается.

Тут я должен признаться. Мой отец доносил крематорию, если в городе и деревне случались тайные похороны.

Если у кого дома появился покойник, если кто собирался хоронить своего покойника тайком от крематория, мой отец шел ночью в крематорий и рассказывал обо всем своему будущему шурину. За один такой рассказ ему полагалось четыреста юаней. За два рассказа — восемьсот. Деревенские в месяц зарабатывали всего несколько сотен. Из города привозили не больше тысячи, хоть тресни. А отцу две ночные ходки в крематорий приносили восемьсот юаней, а восемьсот юаней — это почти что тысяча.

Тогда наш дом стоял по соседству с домом Янь Лянькэ. Семья Янь Лянькэ успела отстроить себе кирпичный дом на три комнаты. Запах серы от красных фабричных кирпичей, из которых сложили стены их дома, целыми днями гулял по нашему двору. И отец с бабкой целыми днями его вдыхали. И однажды бабка снова вдохнула кирпичный запах, посмотрела на кирпичную стену дома Янь Лянькэ и тяжело сказала:

— Когда же и мы под черепичной крышей заживем. Когда же и мы заживем.

И отец мой застыл на месте.

А в другой раз бабка сказала:

— Пожить бы хоть немного под черепичной крышей. Коли построим дом, тебе и невеста найдется. А я отойду из мира со спокойной душой.

И отец мой покраснел до ушей.

И еще однажды моя бабка захворала, приготовила снадобий и говорит отцу:

— Верно, не увидеть мне, как ты женишься да на ноги встанешь. Верно, никогда не жить мне под черепичной крышей.

Отцу тогда сравнялось двадцать два года. К двадцати двум годам многие деревенские парни успевают жениться. И стать отцами. Построить дом с черепичной крышей, а то и переехать в квартиру. Но мой отец мог похвастаться разве что россыпью красных прыщей на лице. Он стоял перед бабкой, похожий на бедный одинокий, брошенный всеми обрывок бумаги. Пристыженный. Беспомощный. Осенние листья падали с осеннего неба. Кружились, пощечинами падали ему на лицо. И вдруг с улицы донесся бойкий, дробный, бойкий и дробный топот.

— Скорее. Скорее. Бабушке Чжан худо, надо ее в больницу. Скорее, надо ее в больницу.

Отец услышал, как крики несутся к его воротам и летят дальше. Увидел, как все деревенские бегут к дому напротив, где жила семья Чжан. Одни притащили носилки. Другие прибежали прямо с чашками и палочками. Поставили чашки на землю, бросили чашки на краю дороги и побежали дальше, будто небо сейчас обрушится на землю. Отец стоял и буравил глазами ворота Чжанов. На молодом лице выступил пот. Он не увидел, как бабушку Чжан выносят на носилках из дома. Ни через час. Ни через два часа. В дом внесли пустые носилки. И вынесли пустые носилки. Заходили в дом лица удивленные и напуганные, а выходили без тени удивления. Загадочные, невозмутимые. Загадочные лица тайно краснели странной радостью, словно бездонный колодец, осененный солнечным светом.

Мой отец все понял. Понял, что бабушка Чжан из дома напротив отмаялась. Понял, что семья Чжан решила сохранить покойницу невредимой, а потому гроб никто не выносил и слезы не лил. Траура не надевал, земных поклонов не бил. Как будто человек и не умирал вовсе. Домочадцы затворяли ворота и три дня стояли вокруг тела на коленях. Никого не впускали. Никому не давали знать. А кто увидел и узнал, делали вид, будто не видели, не слышали ничего и не знают. Вся улица хранила смертельную тайну. На четвертую ночь покойника выносили из дома и закапывали на кладбище. Свежую землю на могиле забрасывали травой. Сухими стеблями кукурузы и древесными ветками. Чтобы сохранить похороны в секрете, никто и о смерти больше не заговаривал. Объяснялись жестами и глазами. Так повелось во всех деревнях, если кого-нибудь приходилось хоронить.

Так повелось, но отец разрушил обычай. Содрал секрет, будто струп, и выставил правду наружу. Он по своей воле и охоте стал стукачом, стал доносчиком. Отцу моему Ли Тяньбао в том году сравнялось двадцать два года, и все прыщи на его лице полыхали красным. И весь вечер того дня он не выходил из дому, томился во дворе, а прыщи его наливались багровым, синим, черным. Он то и дело припадал к щели в воротах и смотрел, что творится в доме Чжанов. То и дело оглядывался на красные кирпичи задней стены нового дома семьи Янь, попины-вал их ногами. Мучился. Терпел. Промучился, дотерпел до самого заката, вышел за ворота и отправился в крематорий на хребте.

В крематории получил от моего дяди четыреста юаней.

Когда он возвращался домой, сжимая в руке четыре сотенные бумажки, труп бабушки Чжан из дома напротив увозили в крематорий на катафалке. Точно беглого преступника в автозаке. Тишина в деревне стояла такая, что слышно было, как уползает за горы последний закатный отсвет.

— Не повезло Чжанам. Не повезло.

Других слов для бабушки Чжан у деревенских не нашлось. На моего отца никто не подумал. Такой секрет разве скроешь. Шила в мешке не утаишь. Доводы летели, будто листья с неба. Наступила осень, самое время лететь листьям. Возвращаясь в сумерках домой, отец смотрел, как деревенские выходят на улицу поужинать, и изо всех сил притворялся, будто ничего не случилось. На пути в крематорий он держал в руках сломанную мотыгу и встречным говорил, что идет в город ее подварить. На обратном пути нес на плече мотыгу подваренную. Будто ходил починять мотыгу и вернулся домой. Будто и впрямь ничего не случилось. На закате птицы возвращались в гнезда. Куры, утки и гуси с наступлением сумерек расходились по птичьим дворам. Люди ужинали под вечерним солнцем, обсуждали завтрашние дела и заботы.