Та, которая свистит - Байетт Антония - Страница 2
- Предыдущая
- 2/12
- Следующая
Творчество Байетт всегда отличали беспощадный ум и зоркая наблюдательность. Ее героев не спутаешь ни с чьими другими.
Только у Байетт обсуждение сложных философских вопросов может звучать так человечно, тепло и жизненно важно.
Поразительная внимательность к вещам и людям.
Искусно и изобретательно Байетт режиссирует огромным «актерским составом», и каждый персонаж у нее – многогранная, вдумчивая личность.
Антония Байетт – один из лучших наших писателей, умеющих насытить и ум, и душу.
Байетт принадлежит к редким сегодня авторам (другой пример – Дон Делилло), для которых мир идей не менее важен, чем мир страстей человеческих… Байетт населяет свои книги думающими людьми.
Байетт, подобно Эросу, «вдыхает жизнь в застывший, неорганический мир» и побуждает нас влюбляться в язык снова и снова.
Перед вами – портрет Англии второй половины XX века. Причем один из самых точных. Немногим из ныне живущих авторов удается так щедро наполнить роман жизнью.
Байетт – Мэри Поппинс эпохи постмодерна. Чего только нет в ее волшебном саквояже! Пестрые россыпи идей: от Шекспира до Дарвина, от святого Августина до Фрейда и Витгенштейна. Яркие, живые характеры. И конечно, головокружительная смесь тем, загадок и языковых уловок.
«Квартет Фредерики» – современный эпос сродни искусно сотканному, богатому ковру. Герои Байетт задают главные вопросы своего времени. Их голоса звучат искренне, порой сбиваясь, порой достигая удивительной красоты.
Байетт – несравненная рассказчица. Она сама знает, о чем и как говорить, а нам остается лишь следить затаив дыхание за хитросплетениями судеб в ее романах.
Мало кто сравнится с Байетт в мудрой зоркости к жизни.
Герои Байетт останутся с вами еще долго после того, как вы перевернете последнюю страницу.
Читая русских писателей, многое понимаешь о том, что такое роман. Русская классика поразительна, и если читаешь ее в юности, кажется, что ты ничего похожего никогда не напишешь. Именно поэтому нельзя ее не читать – она открывает иные горизонты. Мне нравятся развернутые, сложные предложения, и я питаю самые нежные чувства к словам… Я пишу ради языка и еще – ради сюжета.
Стиву Джонсу и Франсес Эшкрофт
Женщине свистать – что наседке летать:
Тоже негоже.
– И как раз, когда я нашла самое высокое дерево в лесу, – продолжала Голубка (она уже кричала), – и как раз, когда уже стала надеяться, что вздохну хоть на минуту, – не тут-то было! Прямо с неба на меня сваливаются, проклятые! Ах ты, змея!
– Да я же не змея – говорят вам, – сказала Алиса. – Я просто… я просто…
– Ну что ж ты? Говори, говори! – насмешливо сказала Голубка. – Еще ничего не успела придумать, да?
– Я… я девочка, – сказала Алиса, не вполне уверенно, не будем скрывать: ей, бедняжке, вдруг сразу вспомнились все ее сегодняшние превращения.
– Так я тебе и поверила! – ответила Голубка с величайшим презрением. – Не мало повидала я на своем веку разных девочек, но чтобы у девочки была та-а-а-кая шея! Нет, не на дуру напала! Ты змея – вот кто ты такая![1]
Здесь, возле струй, в тени журчащих, Под сенью крон плодоносящих, Душа, отринув плен земной, Взмывает птахою лесной; На ветку сев, щебечет нежно, Иль чистит перышки прилежно, Или, готовая в отлет, Крылами радужными бьет[2].
I
– …Это уж последнее дерево, – сказал дрозд.
То был приземистый терновник, ветки его под ветром сложились в щепоть, указующую в ту сторону, откуда они пришли.
– Прежде, – продолжал дрозд, – последним было другое дерево, подальше, а еще раньше вон там стоял чахлый лесок, все деревья от ветра скорчились. Пустошь наступает.
Они вгляделись в стальные сумерки. Пригорок, в который некогда впивался корнями лес, был едва различим.
– Сейчас туда никто ни ногой, – рассказывал дрозд. – В былое время до наступления зимы захаживали. Но зимы сделались долгими. И люди боятся свистал. Когда светло, от них там прохода нет.
– Край, который мы ищем, лежит по ту сторону. Так выходит по ландкартам и летописям, – сказал Артегалл. – Отправимся в путь поскорее, покуда зима не настала.
– И покуда охотники нас не настигли, – добавил Марк.
– Не было примеров на моем веку, чтобы кто-то туда уходил или оттуда являлся.
Дрозд взъерошил пятнистые перья. Век дрозда, птички тщедушной, но густоперой, был не так чтобы очень долог, а границы его угодий не так чтобы очень обширны.
– Какова она, эта местность? – спросил Артегалл.
– Кустарник да камень, мох да лишайник, глубокие бочаги да заледеневшие реки. Зверье там, сказывают, белое, шныряет по снегу, прячется в норах. А в бочагах водятся скользкие серые головастики. А лишайник там будто бы съедобный, только на вкус скверный. Но это с чужих слов, сам я там не бывал.
– А кто такие свисталы?
– Кто их увидит, тому конец. Чего там: и услышать их – опасность смертельная. Они летают, скользят по воздуху, словно серые тени, издают такой звук… такой…
– Какой?
– Сказывают, вроде свиста, пронзительный и такой тонкий, что, кажется, не всякое ухо расслышит, но слышат, похоже, все. Откликаются же собаки на такой свист, который ты и звуком не назвал бы. А эти твари – их голос проницает слух любого существа – человека и птицы, медведя и горной индейки. Проймет даже эту вашу каменную рептилию, даром что спит как убитая.
Артегалл взглянул на Камнедрака, который с самого празднества в Последней Деревне не подавал признаков жизни.
– Вот бы его пробудить, – сказал Артегалл. – Мне его совет не помешал бы.
– Если его разбудят свисталы, – отвечал дрозд, – не услышать тебе его совета. Одни косточки от тебя останутся, да и те обглоданные.
Они засветло соорудили близ последнего дерева навес и раскинули шатры. Ночь гудела и выла, в воздухе раздавался стеклянный перезвон и мерное гулкое уханье, в трепещущих сухих ветвях последнего дерева бушевал порывистый ветер. И еще один звук раздавался: пронзительный, вроде свиста, человеческого, нет ли – не понять. Говорят, рассказал Марк, черепахи и дельфины у себя в теплых голубых водах южных морей умеют переговариваться пением.
- Предыдущая
- 2/12
- Следующая
