Белый генерал. Частная война (СИ) - "Greko" - Страница 2

— Алексей Николаевич, голубчик, распорядитесь, чтобы казаки спешились и прикрыли огнем левое крыло, — попросил я своего начальника штаба.

Подполковник Куропаткин козырнул и принялся раздавать наставления хорунжему Дукмасову. Этот лихой, но толковый и распорядительный казак, отличившийся в схватках с черкесами у подножия Балкан, пришелся мне по сердцу, я даже планировал взять его к себе ординарцем. В порученцах у меня нужда: накануне выбыли из строя оба брата Верещагины[1] — младший, из вольноопределяющихся, самый бесшабашный, был убит наповал, а старший, из казаков, ранен. Я проследил взглядом, как хорунжий, получив приказания, запрыгал козликом вниз по склону, придерживая на бегу шашку. Пышный чуб теребил ветер.

Я зевнул. Бессонная ночь давала о себе знать. Ни на секунду не прилег, все время в окопах — подбадривал солдат, чтобы они, вымотанные до предела, не имея возможности принять горячую пищу, даже просто подремать, копали и копали ложементы. Уходить с занятых позиций никто не хотел. Удивительно, полки наполовину состояли из не нюхавших пороху новобранцев, заменивших выбитых во время бесславной второй Плевны. Если вчера они колебались, и пришлось личным примером поднимать людей в атаку, то на следующий день их уже приходилось сдерживать!

Шквал огня обрушился на редут Кованлек. Фонтаны земли взлетали в воздух, а вместе с ними летели в разные стороны тела — их уже столько навалило перед и в траншеях, что бомбы не могли их не зацепить.

— Началось! — хмуро сообщил Куропаткину. — Я на редут к Горталову. Пусть кто-нибудь скажет моему денщику, чтобы привел запасного коня.

— Михаил Дмитриевич… — заспорил Куропаткин.

Отмахнулся от него и поспешил к траншее, связывающей косой линией редуты на среднем и третьем гребне. Проход был завален убитыми, вокруг густо, одуряюще пахло кровью и дерьмом.

— Ваше превосходительство! — ахнул незнакомый молодой обер-офицер, с ужасом смотревший вместе с командой подчиненных на траншею. — Куда вы! Турки продольно бьют! Вон уже сколько навалили! Десятками кладут!

В подтверждение его слов в траншею влетела картечь, заставляя шевелиться мертвых и добивая громко кричавших тяжелораненых.

— Вперед! Пока они перезаряжают — вперед! — закричал я и побежал по осыпающемуся окопу, перепрыгивая через павших. В одном месте пришлось даже пробираться боком.

За мной поспешали хрипло дышавшие солдаты со своим командиром.

Проскочили!

Юный прапорщик с белыми от страха глазами достал и поцеловал маленький золотой образок, надетый, наверное, рукою матери при отправлении на войну.

Нам навстречу попалась группа солдат, отступавших от редута. Остановил их бодрым окриком:

— Ребята, не годится показывать спины проклятым туркам!

Прониклись. Общей группой поднялись к редуту.

Его комендант, майор Горталов, осунувшийся и черный от порохового дыма, нашелся у разбитой пушки с покореженным лафетом. Я был несправедлив вчера к этому офицеру. Застал его на поле кукурузы, в тылу, и отчитал. Он объяснил мне, что разыскивал разбежавшуюся роту. Во время захвата Кованлека он действовал настолько наихрабрейше, руководя батальоном владимирцев, что я, не ограничившись извинениями, назначил его комендантом редута. Федор Матвеевич обещал мне стоять насмерть.

— Вентиляцию мне соорудили, — сообщил майор, продемонстрировав простреленное кепи.

От турецкой линии раздались «Алла, Алла!», показалось зеленое знамя.

— Снова идут, — как о чем-то само собой разумеющимся, сообщил офицер. — Хорошо, что вы пришли. Солдаты, когда вас видят, бьются с огоньком. «Скобелев с нами» — это у них как молитва.

Оставив меня в одиночестве и не спрашивая разрешения, Горталов побежал раздавать указания. Он словно пересек незримую черту и уже не числил себя среди живых. А у мертвых свое отношение к субординации.

Я двинулся вдоль бруствера, к которому плечом привалились солдаты, наведя ружья на приближающегося врага через слабое подобие амбразур. Защита от шрапнели или от пуль, залетавших по крутой траектории, — так себе, ни рыба, ни мясо, ни богу свечка. Но какая есть. По ней замолотили пули турецкого отряда прикрытия наступающих.

— Ребята! — подбадривал я батальонный участок обороны. — Не робей. Бей в полфигуры! И только залпами! Слышите? Залпами!

Турки двинулись густыми цепями, позади гарцевал кавалерия, выполнявшая роль погоняла. Офицеры стегали колеблющихся нагайками.

— Батальон — пли!

Редут огрызнулся огнем. Турки заколебались.

— Пли!

Второй залп вышел смазанным, поспешно-разнобойным. Если дать развиться этой суетливости, все пойдет насмарку. Я вскочил на бруствер, не кланяясь вражеским пулям, выхватил саблю и закричал.

— Меня слушать! Стрелять по моей команде! Целиться ниже! Пли!

Отличный вышел залп, идеальный — три сотни курков щелкнули как один, в воздухе разнесся звук, будто с треском разорвался огромный кусок холста. Турки замерли как вкопанные в ста шагах от траншей, а кое-кто хлопнулся на землю целым и невредимым, но до смерти перепуганным. Я разглядел подробности, когда ветер разогнал удушливый пороховой дым, укутавший белой кисеей всю позицию и на короткое время укрывший меня от вражеских стрелков.

— Пли! — взмахнул саблей, и в ту же секунду случайная пуля выбила ее из рук.

«Янычары», как мы по привычке называли вражеских солдат, хотя янычарский корпус был уничтожен полстолетия назад, подались назад. Пятились, но не бежали. Упавшие на землю вставали и присоединялись к товарищам.

— Пли! — дал отмашку рукой.

Новый залп обратил турок в бегство. Очень вовремя. Проклятые винтовки Крнка, «крынки», как называли их солдаты, — на пятом выстреле у половины не срабатывал механизм экстракции, и приходилось извлекать гильзу шомполом, теряя драгоценное время.

Я спрыгнул обратно в траншею, провонявшую кислой гарью. Поднял изломанную саблю и кое-как воткнул ее в ножны. Скривился. Закопченное от порохового дыма лицо свербело и чесалось. Георгиевский крест съехал набок.

«Хорош генерал!» — подтрунивал я над собой.

Огляделся.

Скорчившиеся, изломанные в диких позах, растерзанные свинцом тела, оставшиеся там, где их застала смерть, — на них не обращали внимания. Надрывались в крике умирающие раненые, широко разевая пересохшие рты:

— Братцы! Братцы! Водички! Крестик, крестик дайте…

Те, кто имел шанс выжить, тихо стонали и просили их вынести или хотя бы убрать из-под ног:

— Кто-нибудь… спасите… в угол меня… к стеночке… Голубчики!

Пока шло отражение атаки, до них никому не было дела — порой могли и затоптать. Теперь ими начали заниматься, перевязывали. Но вынести? На это не хватало ни времени, ни людей. Хорошо хоть не дошло до штыковой, тогда список потерь был бы куда выше, а раны еще страшнее.

Солдаты, безразличные к смерти и страданию после всего пережитого за последние сутки, зачерствевшие душой, возбужденно переговаривались и косились на меня с выражением восторга на лице. Пример личной храбрости в который раз не оставил их равнодушными.

Меня часто спрашивали, зачем я бравирую смелостью, играю со смертью в орлянку. Я лишь пожимал плечами, отмалчиваясь. Как объяснить, что чувствовал, будто мой ангел подхватывал меня и укрывал своим крылом? Что смерти от пули на поле боя бояться не нужно? Как?

Я и умывался по утрам перед траншеями, пока сидели в осаде. Клавдий, денщик, вечно нудел, сливая мне на руки, и приседал, когда рядом жужжали пули. Редкий трус! Все просил меня о медали. «Когда в окопах увижу, когда себя в бою покажешь, тогда и будет тебе крест», — неизменно отвечал я. И он столь же неизменно отсиживался в тылу.

— Федор Матвеевич, — окликнул я Горталова. — Я возвращаюсь. А вы готовьтесь к новой атаке. Осман-паша в нас бульдогом вцепился. В отличие от нашей ставки, он уже сообразил, что эта позиция дает неоспоримое преимущество для обстрела города. Так что новой атаке — быть. Вы заранее людей от редута отведите назад, за гребень, чтоб безопасно от артиллерии.