Бывшие. Проверка на прочность (СИ) - Светлая Есения - Страница 10

Каково так жить, если боишься дышать полной грудью, боишься смеяться от чистого сердца или выискивать свои сокровенные желания в потемках души?

Могу однозначно сказать, что это жизнь в полуобморочном сне. Она неполноценна. Она не приносит нужного удовлетворения. И она обязательно будет искать виноватых.

Сначала во всем виноватым для меня был мой бывший муж. Теперь вдруг неожиданно стал нынешний.

Но это неправильно. Неправильно! Жить — и бояться жить.

Именно сейчас я захотела попробовать что-то исправить. Сделать хоть что-то маленькое для себя, услышать свое настоящее желание!

Шли секунды, я слушала похрапывание Влада, долго смотрела на темные скачущие тени на стене. Их отбрасывали деревья за окном. Они там, тень здесь. Как и я…

Аккуратно выбравшись из-под тяжелой мужской руки, я тихо встала, забрала подушку и ушла на диван. Да это совсем маленький шаг, но это действительно мое желание — отдалиться от мужа. Сейчас мне с ним слишком тяжело находиться рядом.

Укрывшись покрывалом, сразу заснула. Впервые за долгое время почувствовав пьянящий вкус личной и такой необходимой свободы.

Влад уехал после обеда. Остался недоволен тем, что я валялась на диване и смотрела с отцом футбол. Ревность, хоть муж и пытался ее скрывать, явно прослеживалась в каждом его движении и взгляде. Нина, как радушная хозяйка, желая смягчить ситуацию, совала угощения и подарки, но он ничего не взял. Вдруг перестал быть тем самым “своим парнем” и любимым зятем. Поцеловал меня на прощание, попросил не провожать, чтобы не мерзнуть. Но дверью напоследок все же хлопнул.

Отец прокомментировал короткой фразой:

— Как же тебя так угораздило, Кать.

Я промолчала. Ну что я ему скажу? Сама не понимаю, как за столько лет не сумела в своем муже разглядеть эту темную сторону.

Если взять в совокупности все терапевтическое лечение и психоанализ у специалиста за несколько месяцев к ряду и поставить на чашу весов, а в противовес — простое общение с родителем после долгой-долгой разлуки, то второе неизменно выиграет.

Почему-то вся обида, глупые вопросы и недоверие улетучивается в один миг. Ты смотришь в глаза старости, мудрости, безграничной родительской любви и понимаешь, что все твои принципы — это просто нелепые шипы беспризорной полевой колючки.

Хотелось свободы — и ты их упорно отращивала.

Поняла, что родительский дом, где бы он ни был, — твой личный Эдем, и колючки сами собой отпали.

Вот и мои колючки растворились. Было столько вопросов, претензий, каких-то мелких обид, накопившихся, словно мусор за все мои годы жизни. Но увидев отца, я вдруг поняла, что они не имеют абсолютно никакого значения. Теперь не имеют. Для меня было важно сидеть с ним рядом. Слушать хриплое дыхание, искоса наблюдать за тем, как он внимательно смотрит за игрой, и смеяться над его виртуозной бранью.

Папка это папка. Он весь из противоречий, углов, крепкого табака и острого словца. Его морщины испещряют не только лицо, но и шею, и натруженные руки.

Господи, да какие могут быть к нему претензии? Он жил свою жизнь как мог. Не хуже, не лучше, просто делал что умел, стоял на своих принципах и неважно, понимал ли их кто-то или нет. Он не бросил мать. Не остался с ней из жалости. Он жил с ней, как настоящий друг, муж, любимый. Какие могут вообще быть претензии? Я сама со своей жизнью разобраться-то не могу. Зачем полезу в их, уже практически прошедшую?

Вопросов у меня не осталось. Тоска по прошлому? Да.

— Пап, а давай завтра съездим в наш двор?

Отец оторвался от экрана и внимательно посмотрел на меня.

— Только во двор?

Я опустила глаза и тяжело вздохнула.

— Туда тоже… тоже поедем. И к маме, и к моей девочке. Только сначала во двор.

Отец кивнул молча. Добро. Он вообще не особо разговорчив. Только вопросы и любит задавать. Точные, правильные.

Вот вроде и не осудил, а как бы спросил: “ Сколько ты, Катька, еще дурью маяться будешь? “

Я не знаю. Решиться посмотреть в глаза своему прошлому нужно. Хоть и больно. И наверное, стоит попросить у моей девочки прощения. Принять до конца все то, что произошло.

Принять по-настоящему.

Тополя, подпирая серое хмурое небо, неизменно стояли исполинами в ряд. Где-то между ними все также скрипели качели, воробьи скакали по веткам в ожидании хлебных крошек, и окна двухэтажного дома, расположенного недалеко от завода, радовали пестрыми занавесками и теплым душевным светом.

— Кто там живет сейчас? — спросила я, растирая руки от холода. Холодный ветер трепал подол моего тонкого пальто, словно злился на нежданных гостей и не мог решиться, пустить их в дом или прогнать со двора.

— Молодые какие-то. Из стариков Васильевы только с восьмой, все тут так и живут, видимся раз в год, иногда и чаще выходит.

Отец, затянувшись, выпустил сизый дым, прислонился к тополю плечом и посмотрел вверх.

— Представляешь, Кать. Даже когда я был молодым, тополя уже взрослыми были. И ведь стоят до сих пор. Все пережили с нами, все видели.

Я достала телефон из кармана и сделала фото, а потом показала его отцу.

— У меня есть такое же где-то. Но там я с тобой рядом маленькая еще. Реву. Помнишь?

— Помню. Я тогда с командировки вернулся. А на утро опять уезжать на работу. Ненадолго, но ты решила, что снова меня не увидишь.

— Правда? Не помню этого. Помню только кулечки с подарками от зайчика и лисички. С конфетами, вареными яйцами и неполными пачками печенья.

Я улыбнулась, подошла ближе и обняла отца. Что-то важное хотелось сказать, но все казалось таким банальным. Поэтому со слезами на глазах я просто призналась:

— Пап, я тебя люблю.

— И я тебя очень сильно люблю, Кать. Правда.

Я шмыгнула носом, рассмеялась и утерла слезы.

— Какая то я сентиментальная сегодня.

Он задумчиво посмотрел вверх, вздохнул и спросил:

— Может, все-таки оставишь?

Его слова заставили меня вздрогнуть и задохнуться от внезапно возникшей боли. Мне казалось, что я все уже для себя решила.

— Что оставлю, пап?

— Ребенка. Ты ведь за этим приехала? Не хочешь от него рожать?

— Пап, с чего ты взял, я…

— Катька, Катька… Большая дура выросла, а врать так и не научилась.

Он махнул рукой и пошел в сторону раскинувшихся за домом, покрытых первым легким снежком огородов, а я вдруг почувствовала, что сейчас незаслуженно оттолкнула отца. Обидела.

— Пап, прости, — крикнула дрожащим голосом. — Я правда не знаю, что делать. И я не знаю точно, чей это ребёнок.

Он остановился, приосанился, дернул локтями и довольно крякнул.

— Даже так? — ответил не оборачиваясь. — А я думал, живешь скучно. Значит, еще не все потеряно.

Я догнала его вмиг и встала рядом.

— Что ты имеешь ввиду?

— Раз появился в твой жизни, человек, который смог встряхнуть, разбудить, вытащить на свет ту самую настоящую живую Катьку, значит, все хорошо будет. Кем бы он ни был, да и не о нем речь. О тебе. Главное, разбудил!

Я шумно выдохнула и прикрыла глаза. А потом созналась.

— Это Егор. Он приезжал в наш город пару недель назад. Встретились случайно и…

— С Егором? Случайно? Ну-ну… Все-таки послушался, значит. Дошло до него…

— Чего послушался? Пап? Пап, это ты? Пап!

От возмущения я снова остановилась.

— Было дело, да. На кладбище его видел полгода назад, наверное. Пьяного вдрызг. Весь как бомж, опухший, помятый, сидит там, скулит, себя жалеет. Ну я и отругал. А он давай ерундень всякую нести, что ты его разлюбила и замужем.

Ну я и ответил. Чтобы убедиться, говорю, проверь сам. И поставь точку. Чтобы вот так не растрачивать свою жизнь понапрасну. Ну вот, он, видимо, все правильно понял.

— Пап, ну зачем… — заскулила я. — Ничего из этого хорошего не вышло, понимаешь? Чужие мы уже друг другу. И столько всего…