Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей - Страница 5

— Спи спокойно, сынок, — сказала Анна, поправляя подушку. — И не принимай близко к сердцу слова отца. Он… он просто хочет, чтобы ты был в безопасности. Времена сейчас такие.

— Я знаю, мама, — ответил Лев. — Спасибо.

Он остался один в тишине гостиной. Через тонкую стену доносился приглушенный голос отца — он с кем-то разговаривал по телефону, коротко, деловито. Лев подошел к окну. Ночь. Ленинград. 1932 год. За этим окном — целый мир, полный опасностей и возможностей. Он был пешкой, но пешкой, знающей все ходы до конца партии. И он был полон решимости пройти в ферзи.

Он лег на диван, укрылся тяжелым одеялом и закрыл глаза. В голове уже складывался план. Завтра — в библиотеку. Изучать не то, что знает он, а то, что знают они. Искать слабые места, бреши, куда можно было бы осторожно внедрить свои идеи. Первая лекция стала предупреждением. Следующий шаг должен был быть безупречным.

«Ладно, Горьков, — подумал он, засыпая. — Начинаем игру. Тихо. Осторожно. Но начинаем».

Холодный солнечный луч, пробившийся сквозь неплотно занавешенное окно, упал прямо на лицо. Не на его лицо. На лицо Льва Борисова.

Сознание возвращалось медленно, таща за собой из бездны сна тяжелый груз осознания. Иван Горьков лежал с открытыми глазами, вглядываясь в трещину на потолке. Она была старой, глубокой, похожей на русло высохшей реки на карте незнакомой страны. Он ждал. Ждал, что вот-вот зазвенит будильник с сенсорным экраном, за окном завоют моторы, а в голове проступит похмельная тяжесть вчерашнего.

Но звенели за окном не машины, а трамваи. Их скрежет был иным, более металлическим, пронзительным. Пахло не выхлопными газами и кофе из соседней кофейни, а пылью, махоркой и чем-то сладковатым — может, вареньем из соседней квартиры. И тело… тело было другим. Легким, податливым, без привычной одышки и ноющей боли в колене. Он сглотнул. Горло не болело с похмелья, а было просто сухим.

Значит, не сон, — констатировал он мысленно, с холодной, клинической ясностью. — Это не галлюцинация. Я здесь. В 1932 году. В теле двадцатилетнего мальчишки.

Он поднялся и сел на кровати. Железные пружины жалобно скрипнули. Комната была аскетичной: кровать, стол, стул, книжная полка с подшивками «Большевика» и медицинскими учебниками. Ничего лишнего. Ни компьютера, ни телефона, ни даже нормальной розетки. Только торчащий из стены черный глазок патрона с лампочкой Ильича.

С этим приходилось мириться. Но была мысль, которая сверлила мозг с навязчивостью зубной боли. Он украдкой посмотрел на свои руки — молодые, с тонкими пальцами, без следов от шариковой ручки, которую он всю жизнь сжимал на приемах. Чужие руки.

— А где ты, Лёва? — мысленно обратился он к тому, чье тело теперь занимал. — Ты просто стерся, как файл? Или твое сознание где-то тут, подавленное, в уголке, и наблюдает за мной? Или мы теперь сиамские близнецы в одной черепной коробке?

Мысль о том, что он мог убить этого юношу, просто заняв его место, была неприятной, липкой. Врач, посвятивший жизнь спасению людей, оказался невольным убийцей. Или… нет. Тот Лев ударился головой. Возможно, его уже не было, а Иван стал лишь странным продолжением, загруженной в уцелевший мозг программой. Вопросов было больше, чем ответов, и все они вели в тупик.

Хватит. Рефлексия — путь к безумию. Нужно действовать.

Он оделся в те же грубые брюки и рубаху, натянул тяжелые ботинки. В кармане пальто нашел затертый студенческий билет и несколько монет. Мелочь из 2018 года казалась бы ему сокровищем — легкой, блестящей. Эти же, советские монеты, были увесистыми, из тусклой меди и серебра, с гербом, который он видел только в учебниках истории.

На улице его ударил по ноздрям коктейль запахов: угольная пыль, конский навоз, свежий хлеб из булочной и все та же вездесущая карболка. Ленинград был другим. Не парадным, не музейным, а живым, суровым, немного обшарпанным на углах. Люди спешили по своим делам, их лица были озабоченными, сосредоточенными. Никто не уткнулся в смартфон. Мир был громким, тактильным, настоящим.

До института нужно было ехать на трамвае. Это оказалось сложнейшей задачей. Иван стоял на остановке, чувствуя себя идиотом. Никаких электронных табло, никаких знакомых маршрутов. Трамваи, похожие на деревянные скрипучие коробки, подпрыгивали на рельсах, лязгая и искря. Он с трудом разобрал номера на лобовых стеклах.

Наконец, подошел его трамвай. Внутри была давка. Его стиснули со всех сторон. Пахло овчиной, потом и каким-то кислым щами. Женщина с авоськой, набитой картошкой, отдавила ему ногу. Мужик в телогрейке курил цыгарку, прямо в салоне, и всем было наплевать. Кондукторша, суровая дама с медным жетонами на груди, протолкалась сквозь толпу, выкрикивая:

— Оплата проезда! Шевелись, грамотей!

Иван с трудом нашел в кармане монеты, сунул ей в руку. Она взвесила их на ладони, бросила на него подозрительный взгляд и отодрала какой-то бумажный талончик. Он чувствовал себя слепым котенком. Все это было дико, неудобно и отнимало кучу времени.

Когда он, наконец, вынырнул на нужной остановке и почти бегом бросился к зданию Медицинского института, было уже поздно. Первая пара — анатомия — уже началась.

Дежурный по этажу, студент с повязкой на рукаве, сухо указал ему на дверь деканата.

— Борисов? Опоздал на двадцать минут. К товарищу декану.

Небольшая, пропахшая табаком и старыми книгами комната. За столом сидел мужчина лет пятидесяти с изможденным лицом партийного работника.

— Так, Борисов, — начал он, не глядя на Ивана, просматривая какую-то бумагу. — У нас не барская гостиная. У нас готовят кадры для советского здравоохранения. Каждая минута на счету. Твое опоздание — это плевок в лицо коллективу, это саботаж учебного процесса.

Иван слушал этот поток риторики, с трудом сдерживая саркастическую улыбку. Его, сорокалетнего мужика, отчитывал какой-то мелкий чиновник, как мальчишку. Но он молчал, опустив голову, изображая раскаяние. Внутренний циник ерзал и хохотал.

— С первого раза ограничиваюсь строгим выговором, — заключил декан. — Следующее опоздание — отчисление. Иди на пару. И чтобы я больше тебя здесь не видел.

Он выскочил из деканата, чувствуя смесь унижения и облегчения. В кармане у него был студенческий, на котором теперь, наверное, поставят какую-нибудь черную метку. Отлично. Начальство в курсе. Система заметила.

Лекция по анатомии проходила в большом амфитеатре. Иван тихо прокрался на одно из задних мест. Преподавал ее молодой, энергичный мужчина с умными, пронзительными глазами. На кафедре не было седого старца, которого он ожидал увидеть.

— Сегодня мы продолжаем разговор о функциональной анатомии лимфатической системы, — раздавался звучный, уверенный голос профессора. — Забудьте о мертвых схемах. Нас интересует не просто строение, а его функция в живом организме, его конструкция!

Иван насторожился. Лектор был блестящ. Он говорил о вещах, которые в 2018 году были азбучными истинами, но здесь, в 1932-м, звучали как откровение. Это был новатор. Иван в своем мире читал бы о таких с почтением. Но сейчас он слушал и ловил себя на мысли: Да, но…

Профессор Жданов — так представился лектор — рисовал на доске схему.

— Таким образом, мы считаем, что червеобразный отросток слепой кишки является классическим примером рудимента. Наследием наших травоядных предков, не несущим сколько-нибудь значимой функции в организме современного человека. Его воспаление — аппендицит — требует незамедлительного хирургического удаления.

В голове у Ивана всплыли свежие данные. Лимфоидная ткань аппендикса, его роль в качестве «фермы» для полезных бактерий кишечника, «кишечная миндалина», участвующая в локальном иммунном ответе. Он сжал кулаки. Молчать было невыносимо. Это была не просто ошибка, это было отрицание целого органа, понимание которого изменилось благодаря науке, которую этот талантливый профессор никогда не узнает.