Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей - Страница 3

Он посмотрел на свои руки — руки врача. Пусть и в другом теле. Пусть и в другом времени.

— Я либо сошел с ума, — прошептал он, — либо мне невыносимо повезло. Пока не понял, что хуже.

За окном простучал по булыжникам автомобиль, какой-то допотопный, с дребезжащим звуком мотора. Крикнул человек. Где-то далеко играла гармошка. Он сделал глубокий вдох, вбирая в себя запахи этой новой, чужой жизни. Запахи эпохи.

Игра началась…

Иван — нет, теперь уже Лев — сидел на своей койке в общежитии и методично, как хороший диагност, собирал анамнез своей новой жизни.

Он начал с самого простого — с вещей. Его одежда: грубые шерстяные брюки, простая рубаха, тяжелые ботинки на деревянной подошве. На вешалке висело пальто-вещмешок, подбитое ватой. В тумбочке — нищета: две пары казенного белья, бритва с опасными лезвиями, кусок хозяйственного мыла и несколько учебников. Он открыл один — «Фармакология» под редакцией профессора Кравкова, 1928 года издания. Полистал страницы. Арсенал лекарств был скуден и пугающе токсичен: ртутные препараты, мышьяковые соединения, препараты наперстянки, дозировки которых вызывали у него, терапевта XXI века, приступ паники.

Он вышел в коридор. Общежитие было огромным, холодным и гулом напоминавшим улей. Из-за дверей доносились споры, смех, чьи-то попытки играть на гитаре. В умывальной комнате ряд раковин с холодной водой, на стене — общее, на все этажи, полотенце, уже серое от использования. Туалет представлял собой ряд дыр в полу, от которых тянуло ледяным сквозняком и аммиачной вонью.

Еда в столовой была скудной и функциональной. На завтрак — жидкая пшенная каша-размазня и кусок черного, липкого хлеба. На обед — баланда с капустой и картошкой, в которой изредка попадались кусочки соленой рыбы. Мясо было роскошью. Студенты ели быстро, жадно, вытирая ложки об рукава. Лев смотрел на них и понимал: это не нищета, это — норма. Норма для 1932 года.

Именно в столовой он окончательно понял, где находится. На стене висела газета «Правда» от 15 января 1932 года. Его мозг, переполненный историческими датами, заработал как компьютер.

1932 год. Ленинград

Индустриализация в разгаре. Голод в Украине, на Кубани, в Поволжье. Коллективизация, раскулачивание. Сталин укрепляет власть. До «Большого Террора» еще несколько лет, но машина уже запущена. А в медицине… В медицине каменный век. Антибиотиков нет. Пенициллин Флеминга открыт, но это лишь запись в журнале, никто не верит в его клиническое применение. Сепсис, пневмония, туберкулез, сифилис — смертельные приговоры.

Он сидел, сжимая в руке жестяную ложку, и смотрел в окно на серые стены ленинградского дома. Его охватила странная смесь ужаса и дикого, неконтролируемого возбуждения. Он был атеистом до мозга костей, циником, презирающим любую мистику. Но факты были упрямы: он, Иван Горьков, мертвый алкоголик-неудачник из Киселевска, сидит в Ленинграде 1932 года в теле двадцатилетнего юноши.

— Магия? Нет, — тихо прошептал он себе. — Слишком ненаучно. Квантовая физика? Случайная аномалия? Или… или действительно кто-то свыше дал мне шанс?

Он вспомнил свою прошлую жизнь — бессмысленную, серую, потраченную впустую. Он был хорошим врачом, но никогда — великим. Он мог бы спасать жизни, но спасал лишь от насморка и гипертонии. А здесь… Здесь его знания были равноценны магии. Он мог стать тем, кем мечтал — не просто хирургом, а революционером. Творцом. Спасителем.

Мысль была одновременно головокружительной и пугающей. Один неверный шаг — и ОГПУ, лагерь, расстрел. Он должен был играть по правилам, оставаться в тени. Но как оставаться в тени, когда видишь, как всех вокруг лечат кровопусканиями и ртутными мазями?

— Ладно, Горьков, — сказал он сам себе, вставая. — Раз уж тебе выпал этот билет… Играем. Только осторожно. Очень осторожно.

Аудитория ЛМИ была огромным амфитеатром с рядами деревянных, испещренных поколениями студентов парт. Воздух, как и везде, был насыщен запахом табака, пыли и карболки. Студенты, человек пятьдесят, сидели в своих скромных одеждах, доставая перья и чернильницы. Лев занял место рядом с Лешей, который что-то быстро шептал, повторяя материал.

Вошла лектор — пожилая, строгая женщина в темном платье, с пучком седых волос. Профессор Мария Игнатьевна Орлова, как прошептал Леша, светило фармакологии, автор одного из учебников.

Лекция началась с обзора сердечных гликозидов. Профессор Орлова четко, почти сухо излагала материал о наперстянке.

— Таким образом, — говорила она, — при острой сердечной недостаточности мы применяем настойку наперстянки, начиная с дозы в 40–50 капель…

Лев слушал, и у него холодело внутри. Дозировки, которые она называла, были лошадиными. Предельно допустимые, на грани токсического эффекта. Он знал, что терапевтическое окно у дигоксина (активного компонента наперстянки) крайне узкое, и такие дозы гарантированно приведут к аритмии и смерти.

— Профессор, — не удержался он, поднимая руку.

В аудитории воцарилась тишина. Студенты переглянулись. Прерывать лекцию Орловой было равносильно самоубийству.

Профессор нахмурилась, посмотрев на него поверх очков. — Борисов, кажется? У вас есть вопрос?

— Вопрос и уточнение, — сказал Лев, вставая. Его голос дрожал лишь немного. — Вы называете дозу в 50 капель. Но ведь индивидуальная чувствительность к гликозидам наперстянки крайне вариабельна. Уже при дозе в 30 капель мы можем наблюдать брадикардию, тошноту, рвоту. А при 50 — высок риск развития желудочковой тахикардии и фибрилляции. Не считаете ли вы, что начинать следует с меньших, титруемых доз, постоянно контролируя пульс?

Тишина в аудитории стала гробовой. Леша с ужасом смотрел на него. Профессор Орлова медленно сняла очки.

— Товарищ Борисов, — произнесла она ледяным тоном. — Вы изволили прочесть какой-то новый, неизвестный мне труд? Или, может, провели собственные клинические исследования?

— Нет, профессор, — ответил Лев, чувствуя, как потеют ладони. — Это… логическое заключение на основе фармакодинамики. Препарат кумулируется в организме. Его выведение медленное. Следовательно, подход должен быть более осторожным.

— «Логическое заключение», — с насмешкой повторила она. — Вы слышите, коллеги? Студент первого курса делает «логические заключения», опровергающие классические труды и многолетнюю клиническую практику! Может, вы еще и механизм действия объясните с точки зрения вашей «логики»? Как вы полагаете, как именно действует наперстянка?

Лев глубоко вздохнул. Он перешел Рубикон. — Я полагаю, что сердечные гликозиды inhibit the sodium-potassium ATPase pump in the cardiomyocytes, leading to an increase in intracellular sodium, which then… — он запнулся, осознав, что говорит на английском и использует термины, которые еще не были изобретены. — То есть… они усиливают работу сердечной мышцы, блокируя определенные клеточные насосы, что ведет к накоплению кальция внутри клеток. Но именно из-за этого механизма и возникает токсичность — переизбыток кальция нарушает электрическую стабильность сердца.

Он стоял, краснея под пристальными взглядами. Кто-то сзади фыркнул. Профессор Орлова смотрела на него так, будто он был пришельцем с другой планеты. Ее лицо выражало не просто гнев, а полное недоумение.

— Борисов, — наконец сказала она, и ее голос был тихим и опасным. — Ваша «эрудиция» поражает. И ваша наглость — тоже. В моей аудитории не место дилетантским фантазиям, даже подкрепленным… столь экзотической терминологией. После лекции зайдите ко мне в кабинет. Садитесь.

Лев сел, чувствуя, как горят его уши. Леша смотрел на него с восхищением и ужасом.

— Ты спятил, Лёв! Ее же после этого к ОГПУ сдать могут за вредительство!

Лев не ответил. Он смотрел на доску, где были мелом выведены формулы, и понимал — его знания здесь были опаснее любого оружия. И ценнее.

Вечером того же дня Лев поехал домой, в квартиру родителей. Она находилась в «кировском» доме для партработников на Петроградской стороне — относительно благоустроенном, с высокими потолками, но все равно аскетичном. Прихожая, кабинет отца, гостиная с книжными шкафами, и его комната.