Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей - Страница 10

— Что-то вроде того, Анастасия Петровна, — улыбнулся он, испытывая странную гордость. Похвала этого «цербера» чего-то да стоила.

Оставшись один в почти пустом читальном зале, он мысленно подвел итоги своего «интеллектуального аудита». Цель была не в том, чтобы узнать что-то новое для себя — большая часть информации была для него дремучей архаикой. Цель — понять уровень. Составить карту знаний 1932 года.

Итак, карта местности, — мысленно констатировал Иван, откидываясь на жесткой спинке стула.

Белые пятна, провалы и бездны:

— Генетика. Ноль. ДНК — не открыта. Наследственность — это какая-то мистическая «зародышевая плазма», о которой спорят, не имея инструментов для проверки.

— Вирусология. Темный лес. Вирусы — загадочные «фильтрующиеся агенты», невидимки, чья природа — сплошная загадка. Лечить вирусные инфекции тут не умеют в принципе.

— Эндокринология. Гормоны — только самые очевидные, вроде инсулина или адреналина. О сложной системе регуляции, о большинстве гормонов и их функциях — понятия не имеют.

— Антибиотиков — НЕТ. Сама концепция целенаправленной борьбы с микробами внутри организма — фантастика. Сепсис — это смертный приговор в 9 случаях из 10.

— Асептика и антисептика — на уровне каменного века. «Помыть руки с мылом» и «прокипятить бинты» — это передовой рубеж. Хирургия — это героизм, граничащий с русской рулеткой.

— Психиатрия… Боже, лучше не думать. Инсулиновые комы, шоковая терапия, карательная медицина. Полный мрак.

Точки роста, плацдармы для будущего:

— Есть блестящие, пытливые умы. Жданов — тому пример. Мыслит функционально, а не описательно, ищет систему.

— Физиология в почете. Павлов — наш всё, его методы и авторитет открывают дорогу многим исследованиям.

— Хирургия — смелая, хоть и рискованная. Режут, не боятся, нарабатывают колоссальный практический опыт.

— Есть задел. Мои знания — не магия, не пришествие из иного мира. Это логичное, пусть и ускоренное на сто лет, продолжение их же мыслей. Это важно. Это дает точку опоры.

Вывод был ясен, как этот морозный мартовский воздух за окном: начинать нужно с прикладных, осязаемых, понятных вещей. Не с теории ДНК, а с улучшения антисептики. Не с создания пенициллина, а с грамотных диагностических алгоритмов и организации сестринского ухода. С того, что даст быстрый, видимый результат, спасет конкретные жизни здесь и сейчас и не вызовет вопросов вроде «а откуда вы, товарищ студент, знаете о существовании рибосом?».

В субботу институтский профком организовал массовую лыжную прогулку в пригородный парк. Звонкий, колючий от мороза воздух, ослепительное солнце, отражавшееся от нетронутого снега, и шумная, веселая, как рой пчел, толпа студентов. Сначала Иван чувствовал себя чужим на этом принудительно-организованном празднике жизни. Коллективная, почти детская радость казалась ему наигранной, искусственной. Но вид румяных, смеющихся лиц, звонкий, чуть фальшивящий голос Сашки, выводившего «Широко страна моя родная», и даже неуклюжее, с размаха, падение Леши в пушистый сугроб — все это понемногу растопило его циничную броню.

— Эх, Лёвка, глянь как! — кричал Сашка, размахивая лыжными палками, как саблями. — Простор-то какой! Воздух! Чистое дело!

Иван невольно улыбнулся. Он катался на современных карбоновых лыжах по ухоженным трассам курортов, но здесь был другой, дикий, простой кайф — кайф от простора, от молодости тела, от этого странного ощущения, что весь этот разношерстный коллектив — одна большая, шумная, слегка бестолковая, но искренняя семья.

Сашка, не подозревая, что имеет дело с человеком, который знает о коньковом ходе если не все, то многое, пытался учить его «правильной, классической технике». Иван, скрывая улыбку, послушно ставил лыжи «елочкой» и делал вид, что ловит азы.

Ненадолго они с Катей отстали от основной группы, выбравшись на заснеженную поляну.

— Ну как, осваиваешься на лыжне? — спросила она, снимая варежку и поправляя выбившуюся из-под платка прядь волос. Лицо ее светилось от мороза и движения.

— Пока не падаю — уже достижение, — пошутил он.

Катя стала серьезнее. Ее глаза, обычно такие насмешливые, потемнели.

— Вообще-то, у тебя получается. Виноградов вчера в профессорской тебя хвалил. Говорил, «студент Борисов обладает нестандартным, но конструктивным мышлением».

— Это ж хорошо, да? — насторожился Иван, почувствовав подвох.

— Да. Пока — да. — Она оглянулась, убедившись, что никто не слышит, и понизила голос до шепота, который терялся в скрипе снега под их лыжами. — Но не расслабляйся. Папа вчера говорил, на Кировском заводе опять прошли аресты. «Вредителей» нашли. Специалистов. — Она сделала паузу, давая словам улечься. — Становится тяжелее дышать, Лев. По-настоящему. Будь осторожен со своими гипотезами. Даже самыми гениальными.

Его похолодело внутри, несмотря на разгоряченное тело. Это была не абстрактная угроза из учебника истории. Это был шепот из настоящего, от человека, который уже научился жить с постоянным страхом. Первая, вполне осязаемая ласточка надвигающейся бури.

В воскресенье он, по настоянию матери, зашел домой на обед. Атмосфера в квартире была заметно теплее и уютнее, чем в те первые, шоковые дни после его «пробуждения». Анна накрыла на стол скромно, но со вкусом: селедка с луком, картошка в мундире, соленые огурцы, клюквенный морс. Она то и дело похлопывала его по руке, по плечу, смотря на него с облегчением.

— Хорошо, сынок, хорошо. Слышу от всех, ты берешься за ум, — говорила она. — С профессурой не конфликтуешь, учишься. Умно. Очень умно.

Борис сидел в своем привычном кресле у окна, читая свежий номер «Правды». Лицо его было каменной маской невозмутимости. Он отложил газету лишь когда сели за стол. Разговор за обедом шел о пустяках — об учебе, о здоровье соседей, о предстоящем субботнике. Но Иван чувствовал — отец выжидает. Как снайпер.

Когда обед окончился и Анна ушла на кухню мыть посуду, Борис жестом подозвал его к себе, к тому же окну, за которым лежала заснеженная, безмятежная улица.

— Ну как, студент? Втянулся в новую жизнь? — спросил он без предисловий.

— Потихоньку, отец. Стараюсь.

— Слушаю я тут кое-что, читаю, — Борис взял со столика газету. — Науку, Лёва, сейчас поворачивают лицом к практике. Сугубо. — Он потыкал пальцем в сводки о «досрочном перевыполнении промфинплана» и в разгромную, истеричную статью о «разоблачении вредительской группы в аппарате Наркомздрава». — Теория, умствования, оторванные от жизни гипотезы… это сейчас никому не нужно. Более того — опасно. Нужны готовые решения. Понятные? — Он посмотрел на сына прямым, тяжелым взглядом человека, привыкшего читать между строк и видеть суть. — Дешевые. И чтобы результат был быстро. Осязаемо.

Он сделал паузу, подчеркивая значимость сказанного.

— Запомни раз и навсегда: твои рацпредложения, если уж так неймется что-то изобретать, должны быть простыми, как лопата. Дешевыми, как спички. И давать быстрый, измеримый результат. Спасенная жизнь, сокращенные сроки лечения, удешевление процесса. Иначе… — Он не договорил. Не стал. Но многозначительно, с глухим стуком, хлопнул ладонью по газетной полосе, где громили «вредителей».

Иван понял. Это не было простым отцовским «не высовывайся». Это была «вводная задача» от самой Системы. Ему четко, на языке приказов и угроз, сообщали, какие именно идеи она готова проглотить, не подавившись и не сожрав самого подающего.

Вернувшись в общежитие под вечер, он застал привычную, уставшую от выходного дня атмосферу. Комната была наполнена густым воздухом, в котором смешались запахи черного хлеба, репчатого лука и едкой махорки. Коля и Семен, сдвинув свои железные койки, сражались в шахматы, решая задачу, вырезанную из журнала «Огонёк». Миша, развалившись на одеяле, монотонно читал вслух пафосные, плакатные строчки из одобренной цензурой поэмы. Леша, примостившись на полу возле печки-«буржуйки», ковырялся шилом в разорвавшейся подошве своего единственного ботинка, пытаясь приладить кусок резины от старой автомобильной покрышки.