Призраки Гарварда - Серрителла Франческа - Страница 60

Когда она спустилась, профессор разговаривал с молодым человеком. Бернштейн похлопал парня по спине, сказав:

– Хорошо, удачи в пятницу, – и повернулся к Кади: – Вы – Каденс Арчер, верно?

– Да. Простите, что пропустила тест, я правда приболела в тот день. Я все исправлю на экзамене и в течение оставшегося семестра.

– На самом деле тест меня не волнует. Я позвал вас, потому что хотел узнать, как у вас дела.

– О, я уже совсем здорова, спасибо!

– Я не про болезнь. – Профессор Бернштейн с обеспокоенным видом снял гарнитуру. – На занятии вы казались расстроенной.

– О, я просто… – Кади пожала плечами: – Все в порядке. Просто была в корне не согласна с его трактовкой вопроса.

– Без шуток, парень повел себя как подонок.

Неожиданная прямота профессора заставила ее рассмеяться.

– У вас сейчас есть занятия? – спросил он.

– Эм, нет. Собиралась перекусить.

– У меня начинаются приемные часы на кафедре. Как вы смотрите на приглашение на обед у меня в кабинете? Обсудим пропущенный материал и всякое другое.

Кабинет профессора Бернштейна находился на четырнадцатом этаже Уильям-Джеймс-холла, самого высокого здания в кампусе, в нескольких минутах ходьбы от Научного центра. В нем было симпатично и современно, совсем не так, как в других зданиях Ярда. У стены, за широким столом из ясеня, стояли полированные хромированные книжные полки. Поверхность была пуста и чиста, с одного края стоял серебристо-белый моноблок компьютера. Из большого панорамного окна открывался захватывающий вид на кампус Гарварда. С этой высоты он казался тихим и неподвижным, как фотография в брошюре. Сказочный городок Новой Англии, с Мемориальным залом из красного кирпича рядом с шиферными крышами, увенчанными медными куполами, мраморными колоннами Уайденера за ними и белым шпилем Мемориальной церкви, торчащим сквозь коричневеющую осеннюю листву, словно крокус – весенний красавец, рожденный смертью.

– Присаживайтесь, – профессор приглашающе указал на два кубических кресла.

Они оказались куда удобнее, чем выглядели. Кади погрузилась в серую подушку, Бернштейн устроился напротив.

– Я понимаю, что такой большой лекторий создает впечатление обезличенности. Но я забочусь о своих студентах и представляю, как это может быть трудно, особенно после смерти брата.

У Кади вспыхнули скулы.

– Я не думала, что вы об этом знаете.

– Когда студент лишает себя жизни, эту потерю ощущает весь кампус, и как профессор психологии я обращаю на такие вещи особое внимание. Поэтому, когда я увидел вашу фамилию в верхней части списка, проверил, не родственники ли.

Кади рассматривала собственные ладони, задаваясь вопросом, сколько еще из ее профессоров поступили подобным образом.

– Сегодняшний диспут был особенно для вас тяжел.

– Он всколыхнул память. – Барабанная дробь в висках усилилась. – Очень сложно обсуждать что-то академически, когда это касается тебя лично.

– Разумеется. Однако я считаю, что ваш академический интерес к данной теме, несмотря на вашу историю или благодаря ей, совершенно естественен и здоров. Многие люди обращаются к предмету психологии для того, чтобы понять себя или семейные проблемы. Я был в том числе.

Кади подняла глаза.

Профессор Бернштейн наморщил лоб, лысая макушка блестела.

– Моя мать дважды пыталась покончить с собой. Первый раз, когда мне было девять, и второй, когда мне было двенадцать. После второй попытки она провела год в стационаре и, наконец, получила хорошую помощь. Так что сила психотерапии произвела на меня впечатление. Изначально я хотел стать клиническим психологом, думал, что хочу помогать людям. Хотя не нужно быть Зигмундом Фрейдом, чтобы догадаться – единственным человеком, которому я хотел помочь, была моя мать. – Профессор Бернштейн улыбнулся: – На определенном уровне, который я не вполне понимал, меня задевало, что это не я смог ее спасти. Мысль о том, что ей придется от меня уйти, чтобы поправиться. Логика маленького ребенка, что все имеет отношение к тебе. Но по мере того как я узнавал больше, получал некоторую терапию уже для самого себя, приобретал больше личного понимания, я научился отпускать фантазию о спасении и двигаться дальше. Заниматься тем, что делало меня счастливым, то есть учить. Но на осознание потребовалось время.

– Мне кажется, что нам не хватило времени, – начала Кади, неуверенная, как много можно открыть, но разговоры об Эрике всегда приносили ей облегчение, словно срабатывал выпускной клапан. – До колледжа он был счастливым, чудаковатым, суперумным – он был лучшим. А потом… все развалилось. Я едва успела переварить, что ему поставили диагноз шизофрения, как он ушел.

Профессор Бернштейн покачал головой:

– Самоубийство, к сожалению, распространено среди студентов колледжа, это не проблема исключительно Гарварда. Некоторые исследования показывают, что до двадцати процентов старшекурсников думают о самоубийстве на каком-то этапе своего пути в колледже. Предполагается, что в этот момент они получают трамплин во взрослую жизнь, но для многих молодых людей этот трамплин больше похож на пропасть.

Кади посмотрела в окно. Эрик выпрыгнул из окна Башни Леверетта, которая была ниже этой, но все же достаточно высокой. Было ли ему страшно смотреть вниз или он смотрел на реку? Но Эрик прыгнул ночью, может быть, он вообще ничего не видел. Может быть, он закрыл глаза.

– Каденс, вам нехорошо?

– Простите, – отозвалась она, сморгнув отпечатавшуюся на сетчатке яркость неба. – Я не могу перестать думать, как он до этого дошел. Что довело его до такого отчаянья? Что толкнуло за край пропасти?

– Шизофрения накладывает свой сложный отпечаток. Далее в этом семестре мы рассмотрим это заболевание подробнее. Если вам будет тяжело или возникнут вопросы, которые неудобно задавать на занятиях, надеюсь, вы зададите мне их здесь.

К чему ждать? – решила Кади.

– У меня осталась его тетрадь. Я пытаюсь разобраться в содержимом, но у меня никак не получается.

– Возможно, никогда и не получится. И лучше не…

– Но это то же самое, что вы говорили сегодня на лекции: если кто-то психически болен, это не значит, что нужно сбрасывать со счетов все, что он говорит, или все его представления о себе. – Во рту пересохло, но от этого Кади заговорила быстрее.

Профессор нахмурил брови, медленно кивнул:

– Я сказал это, да.

– Мой брат работал с профессором физики, профессором Прокоп. Вы с ней знакомы?

– Не очень хорошо, но я знаю, кто она.

– Мой брат был ее ассистентом почти до самого финала, то есть он уже был очень болен. Зачем профессору психически больной студент в помощниках? Это совершенно бессмысленно, ведь правда? Не существует никакого, не знаю, гарвардского протокола, чтобы обязать ее держать такого студента.

– Ни о чем подобном я не слышал. И я не очень понимаю, к чему вы клоните и смогу ли я помочь. – Он откинулся на спинку кресла, внимательно разглядывая Кади. – Как вам учится в Гарварде? Сложно сфокусироваться?

– Простите, я сейчас наговорила лишнего. – Она заставила себя улыбнуться, понимая, что переусердствовала. – Просто сегодняшний день меня вывел. Обычно все здорово.

«Здорово» – это как-то уж слишком, надо было сказать «хорошо».

– У вас бывают депрессии? Тревожное состояние?

Кади опять улыбнулась и пожала плечами, но профессор продолжал спокойно на нее смотреть. Она занервничала:

– Вас беспокоит, не унаследовала ли я его тоже? Ген самоубийства? Диатезисно-стрессовая теория, так?

– Вовсе нет. Генетика – это всего лишь один маленький кусочек очень большой головоломки. Я просто спрашиваю, как вы держитесь.

– Я в порядке, спасибо. – Кади начала собираться.

– Если передумаешь, – Бернштейн остановил ее, прежде чем она поднялась, – вот контакты психиатра в Бостоне, доктора Шарон. Я учился с ней в мединституте, она потрясающая.

Профессор написал номер телефон и имя на оранжевом бумажном квадратике и протянул Кади.