Нашествие (СИ) - Старый Денис - Страница 13

Я сжал до боли кулаки, прикусил губу и почувствовал солоноватый вкус крови. Стало тяжело дышать, я пытался успокоиться, уговаривая самого себя не рвануть сейчас туда и не начать бессмысленный бой. Замыкали всё это построение пятнадцать всадников. И сколько бы я успел убить, прежде, чем меня убьют?..

Троих, четверых, пусть десяток? Это ничего не изменит, а пленных будут охранять лишь строже.

А сколько я смогу спасти, если получится освоиться на новом месте и начать свою войну? Я ещё снесу тысячи буйных голов степных завоевателей.

— Простите меня, люди добрые, — еле слышно шептал я тем, кого сейчас уводили в рабство. — Я приду за вами.

Я пообещал, будучи уверен, что так и будет.

— Ратмир… — произнес стоявший рядом со мной ратник Мстивой.

Я вернулся и увидел замёрзшие капельки на его щеках. Нет, дождя не было. Можно было подумать, что это пот, замёрзший на морозном ветру. Но это слеза, мужская, стоившая многого.

— Мы будем мстить, — сказал я, схватив за плечо ратника, который с трудом, как и я, сдерживал желание кинуться в бой.

Иные два воина, что были за нами, наверняка не видели того, что произошло, и теперь только переглянулись. Не видели они и того, как мальчик лет восьми-девяти бросился к той женщине, которой только что проломили череп.

— Мама! — почти услышал я крик ребёнка, лишившегося матери.

Так каким же я буду мстителем? Хотелось бы сказать, что буду зубами их грызть. Но сила моя не в зубах, она в голове.

И уже сейчас я хотел промотать время — может, на полгода, может, год вперёд — и поскорее увидеть тот момент, когда смогу ненадолго покинуть этих людей и отправиться брать дань монгольской кровью.

29 декабря 1237 года (6748 от сотворения мира)

Мы не выходили из своего укрытия часа два. Да и потом… я приказал собирать валежник и готовиться к ночёвке. Вообще-то нам было по пути с отрядом монголов, что вёл пленников. Но это так себе попутчики… Встречаться с ними нам категорически нельзя.

Хотя меня и соблазняла мысль проследить за монголами — и хотя бы оценить их готовность к ночному бою. Но пятьдесят воинов… чтобы одолеть их нашими силами, монголы, как минимум, должны были бы спать минут десять и не реагировать, как мы будем их вырезать вчетвером, с небольшими перерывами на отдых.

К тому же, терять ещё хоть какого-нибудь ратника из трех, или хоть одного из мужиков, которые чуть оружие держат, я не мог. У нас и так с этим беда.

— Ты! Генуэзец! Паршивый ты пёс! — через часа три, когда монголы с пленниками скрылись из поля зрения, я услышал крик Люба́вы.

Оставив одну из кибиток, в разгрузке которой я участвовал, помогая в этом женщинам, я пошёл на крики девушки. На небольшой поляне Любава стояла да хлестала Лучано по лицу.

Арбалетчик не предпринимал никаких действий, опустив руки и даже не зажмурив глаза. Он получал удары девичьей ладонью, лицо его всё краснело, а скоро и кровь пошла из носа. Но Лучано смотрел на Любаву без злости и без удивления — даже с признательностью, что ли, влюбленными глазами.

— А ну прекрати! — выкрикнул я.

Любавa осеклась, послушалась, села на пенёк, закрыла лицо раскрасневшимися от ударов ладонями и стала рыдать.

— За что она тебя? — спросил тогда я итальянца.

Лучано не сразу ответил. Он тоже был на эмоциональном срыве, голос парня дрожал.

— Может быть, или даже наверняка… этих рабов повели в мою торговую факторию. Мои соплеменники торгуют рабами, и Любава об этом знает. Половцы хотели продать ее в дом похоти. А я думаю, что такую красавицу впору отправить в лучший дом похоти в самой Генуе, или в Константинополе, — сказал Лучано и зарделся.

— Тебе мало? Еще хочешь получить? — усмехнулся я. — Так себе признание в любви.

В его словах слышались эмоции: видно, и ему противна была работорговля. Словно арбалетчик извинялся за своих соплеменников. Но после слов о любви что генуэзец, что Любава зарделись и стали прятать взгляды.

Да. Кому война, кому любовь. Или любовь сильнее любых невзгод? Вокруг — картина самого что ни на есть конца света, а двое молодых человека то и дело бросают друг на друга заинтересованные взгляды. Вот только выражать свои эмоции не научились. Может, Любава не бить по щекам хотела парня, а что-то иное?

Я ничего не ответил. Подошёл к Люба́ве, помог встать и повёл к кибитке, в которой на протяжении трёх дней она вместе с четырьмя детьми ночевала.

— Он… он такой же, как и они. Я же своими глазами видела этих генуэзцев в войске татар, — всхлипывая, говорила Любава.

Понятно, что ситуация трагична, и девушка просто не смогла сдержать эмоций. Но я вдруг понял: я ревновал. Вон как горько говорила она о своём разочаровании, и напрашивался вывод: чтобы разочароваться, надо сперва очароваться. Выходит, влюбилась красавица в него.

И было несколько обидно… Я прислушался к себе. Да нет же. К этой девушке у меня, скорее, физиологическая тяга, как к красивой и женственной. Может, случить что у нас, так и напрасно, только испортил бы отношения. А тут у Любавы и Лучана что-то светлое, чистое, как…

Воспоминания бурным потоком полились в голову. Вот она… Марина, моя Мариночка. Вот она встречает меня после очередной командировки. Сын, Сашка такой взрослый, уже на третьем курсе Академии ФСБ. И тут выбегает маленькая…

— Папка приехал! — кричит егоза и первая, опережая жену и сдержанного на эмоции сына, бросается на шею и так крепко обнимает…

А у меня слезы. Как счастлив я…

— Ох! — с болью выдохнул я.

Ну почему я забыл это, как мог забыть о таком важном в своей жизни? В своей прошлой жизни… Не то мозг проявил своеволие, не то в целом мой собственный организм посчитал, что и без того хватает стресса. Я оставил свою семью в том мире. Свою свято хранимую семью, главное мое достижение как человека, а не воина.

И она была вычеркнута из памяти, а вот теперь — вспыхнуло, будто заново рождаясь в груди.

— Что? Что с тобой? — забыв, что только что рыдала, подхватилась Любава.

— Нет… ничего, — сказал я, прижав руку к сердцу, и, оставив ее у кибитки, побрел вглубь леса.

Там можно побыть одному. Подумать. Даже… Пусть и слезу пустить. Но так, чтобы не видел никто. Еще не хватало, чтобы я, лидер и надежда этих людей, проявлял слабость.

Я брел в лес, словно бы не замечая ни валежника, ни особо глубоких сугробов, в которые на каждом третьем шаге утопал.

— Берегись! — вдруг закричал Лучано.

Я не сразу его услышал. А вот ту опасность, что мне грозила, и услышал, и увидел. Тут же слетела с души тоска и скорбь. Инстинкт самосохранения и большие дозы адреналина в кровь, заставили думать о спасении своей жизни.

Мощный зверь, выставив клыки, пер на меня. Вепрь, кабан-переросток. Он был огромным, обозленным. И я отчего-то выбран жертвой.

Делаю шаг, отталкиваюсь от земли и одной только рукой успеваю схватиться за ветку дерева. Подтягиваю ноги… Ветка хрустит, но пока держит.

Подо мной пробегает огромный кабан-секач. И ведь целил именно в меня, упёртая зверюга — вот он, пробуксовывая на снегу, резко разворачивается и примеряется головой туда, где я повис, ухватившись за ветку.

— Тихо… Нет… не надо… — приговариваю я.

А ветка, хоть и прочная, хрустит и прогибается. Кабан наворачивает круги вокруг дерева, ожидая, будто понимает, что вот-вот я свалюсь. Можно было подтянуться, пройти по ветке дальше, к стволу большой сосны, но едва я чуть разжимаю пальцы, чтобы двинуться туда, как она скрипит и трещит ещё натужнее.

Одно движение мизинцем — и я обрушусь прямо в пасть злобному кабану. Свиньи же могут пожирать людей? Пришла мысль: «Чтобы ты подавился!»

Медленно, стараясь не раскачивать ветку, другой рукой я извлекаю большой нож, скорее, даже кинжал, что взял с убитых мной кипчаков. Если и упаду, то без боя не сдамся.

Зверюга зыркает на меня налитым глазом, злой, огромный, лютый. Не думал, что подобные монстры существуют.