Вендиго - Блэквуд Элджернон Генри - Страница 6

Симпсон еще долго крутил в уме последние события, и это событие заняло свое место в их загадочной череде. Хотя аналитический ум юноши благополучно развеял все неприятные предположения, беспокойство никуда не делось: странная, неизъяснимая тревога пустила упрямый корень в самую глубь его сознания и не желала отступать.

В конце концов сон оказывается сильнее любых чувств. Мысли Симпсона вновь принялись блуждать; он лежал в тепле и уюте и ощущал, как усталость берет над ним верх; ночь утешала и убаюкивала, смягчая острые края тревожных воспоминаний. Не прошло и получаса, как он, забывшись сном, уже не видел и не слышал ничего вокруг себя.

Однако в его случае сон нес лишь опасность, притупляя внимание и заглушая отчаянные предостережения нервов.

Как порой бывает в ночных кошмарах, когда череда поспешно сменяющих друг друга событий наводит на человека ужас своим правдоподобием, а потом какая-нибудь мелкая несуразная подробность вдруг заставляет усомниться в реальности происходящего, так и последующие события, хотя и происходили на самом деле, убедили разум Симпсона, что в общей сумятице и неразберихе он просто упустил заветную деталь, которая позволила бы ему все объяснить, и, следовательно, события эти правдивы лишь отчасти, а остальное – фантазии. В глубине спящего разума всегда бодрствует частичка души, готовая пренебречь здравым смыслом: «Это не по-настоящему; скоро ты проснешься и все поймешь».

Так случилось и с Симпсоном. События, сами по себе не слишком невероятные или необъяснимые, все же остаются для их свидетеля чередой разрозненных, леденящих душу кошмаров, потому что крошечная деталь, что позволила бы сложить картину воедино, укрылась от его внимания.

Насколько Симпсон помнит, все началось с порывистого движения: нечто пронеслось через палатку в сторону выхода, разбудив его и заставив осознать, что его спутник сидит на постели прямо, как штык, и все его тело сотрясает дрожь. Судя по всему, минуло несколько часов: на фоне матерчатой стенки, чуть подсвеченной с улицы едва брезжащей зарей, уже проступал силуэт Дефаго. Он не плакал, но трясся, точно осиновый лист; дрожь его передавалась по земле сквозь одеяла, и Симпсон ощущал ее всем телом. Дефаго жался к нему, ища защиты, стремясь отползти как можно дальше от того, что, по-видимому, таилось за пологом их маленькой палатки.

Тут Симпсон громко обратился к проводнику – спросонок он забыл, о чем именно тогда спросил его, – но ответа опять не получил. Все вокруг пронизывала пугающая атмосфера подлинного ночного кошмара, отчего речь и любые движения давались с трудом. Поначалу Симпсон даже не понимал, где он – на одной из предыдущих стоянок или у себя дома в Абердине, – и эта неразбериха вселяла безотчетную тревогу.

А в следующий миг – казалось, это произошло одновременно с его пробуждением, – глубокую рассветную тишину на улице сокрушил поразительный звук. Он прогремел внезапно, ничем не выдав своего приближения, и был невыразимо страшен; хриплый и в то же время скорбный рев летел не снизу, а как будто с высоты, и от его громкости и мощи закладывало уши, при этом ему была присуща странная, пронзительно чарующая нежность. Он распадался на три отдельные ноты или выкрика, в которых поразительным образом угадывалось, хотя и не сразу, имя проводника: «Де-фа-го!»

Студент-богослов и сейчас признает, что не в состоянии подобрать точных слов для описания сего звука, ибо ничего подобного в своей жизни не слышал, к тому же крик этот сочетал в себе столько противоречивых свойств. «Он напоминал надрывный плач или завывание ветра, – вспоминает Симпсон, – вопль одинокого, неукротимого и дикого создания, могучий и оглушительный».

Прежде чем рев умолк и все вновь погрузилось в безбрежную тишину, проводник вскочил на ноги и испустил ответный вопль. Он с размаху врезался в переднюю стойку палатки и заметался из стороны в сторону, суча руками и ногами в попытке выпутаться из мешающих одеял. На миг-другой он замер у выхода – темный силуэт его вырисовывался на фоне бледного рассвета, – а потом одним порывистым и стремительным движением выскочил на улицу, прежде чем Симпсон успел его остановить, и был таков. Удаляясь – на столь поразительной скорости, что голос его уже стихал вдали, – он непрерывно кричал, и в крике его слышался не только мучительный ужас, но и исступленный восторг:

– О! О, мои ноги! Они горят огнем! О! О, эта высь! Эта скорость!

И в считаные мгновения крик исчез; на лес вновь опустилась прежняя глубокая тишина.

Все свершилось так быстро, что, если бы не пустая постель рядом, Симпсон готов был принять случившееся за отголоски ночного кошмара. Он по-прежнему ощущал тепло только что прижимавшегося к нему тела; на постели из пихтовых ветвей лежала груда одеял; сама палатка, казалось, еще подрагивала от неистовых метаний Дефаго. В ушах Симпсона звенели слова проводника – безумные бредни, порождение внезапно помрачившегося рассудка, – как будто вдали по-прежнему звучало их эхо. Причудливые сигналы мозгу посылали не только зрение и слух: пока Дефаго с криками убегал, палатку заполнил странный душок, едва ощутимый, но острый и едкий. Кажется, именно в тот миг, когда бередящий душу запах проник через ноздри в горло Симпсона, тот наконец сумел найти в себе смелость, вскочил на ноги и вылетел вон.

В брезживших среди деревьев первых рассветных сумерках, холодных и сверкающих, уже можно было что-то разглядеть. За спиной Симпсона стояла мокрая от росы палатка; рядом темнело круглое пятно еще теплого кострища; озеро лежало под белым туманным одеялом, из которого поднимались острова, словно бы упакованные в вату; дальше на полянах и более открытых местах лежал белыми заплатами снег. Все застыло в ожидании солнца. И нигде не было ни следа сбежавшего проводника, который, несомненно, до сих пор несся со всех ног по лесу. Не слышно было ни его удаляющихся шагов, ни хруста ветвей, ни эха стихающих вдали криков. Дефаго исчез – окончательно и бесследно.

Кругом не было ни души; в лагере ощущалось разве что недавнее присутствие проводника – вместе с едким, всепроникающим запахом.

Впрочем, и тот стремительно рассеивался. Несмотря на охватившее Симпсона душевное смятение, он изо всех сил пытался установить природу этого запаха, однако для того чтобы дать название или определение неуловимому аромату, человеческий разум должен произвести немало сложных действий. Разум Симпсона не справился с этой задачей. Запах бесследно исчез, и юноша не успел ни распознать, ни назвать его. Даже приблизительное описание стоило ему большого труда, поскольку ничего подобного Симпсон прежде не ощущал. По едкости его можно было сравнить с львиным духом, но в то же время он был мягче и не лишен приятности, в нем слышались сладковатые ноты прелой листвы в саду, влажной земли и мириады других тонких ароматов, составляющих вместе запах большого леса. И все же, когда необходимо коротко описать этот запах, Симпсон называет его «львиным духом».

И вот запах исчез, а Симпсон стоял один у потухшего костра в полнейшем оцепенении. В тот миг он был столь беспомощен, что появление любого живого существа повергло бы его в обморок, даже если бы из-за камня высунула морду ондатра или по стволу ближайшего дерева стремглав пронеслась бы белка. Во всем происходящем Симпсон явственно ощущал прикосновение великого Сверхъестественного Ужаса и, пребывая в растрепанных чувствах, нипочем не смог бы собраться с силами настолько, чтобы постоять за себя.

К счастью, ничего не произошло. Лес понемногу просыпался от легких поцелуев ветра, с тихим шелестом падали на землю кленовые листья. Небо разом посветлело. Щеки и непокрытую голову Симпсона тронул морозный воздух; юноша вдруг осознал, что трясется от холода, и, сделав над собой великое усилие, понял наконец, что остался один в глуши и теперь ему нужно немедленно принять ряд мер, чтобы найти и выручить из беды своего сбежавшего проводника.

Усилие-то он сделал, но пользы от него оказалось мало. Вокруг была бескрайняя чаща, путь домой отрезала раскинувшаяся за его спиной озерная гладь, а кровь юноши еще леденили истошные вопли Дефаго, и он поступил так, как поступил бы на его месте любой неопытный человек: принялся бегать по лесу, не разбирая пути, словно обезумевшее от ужаса дитя, и громко выкликать имя проводника: