Чехов. Последнее дело (СИ) - "Гоблин - MeXXanik" - Страница 59

— Я некромант, — напомнил я. — Есть теория, что некроманты бессмертны.

Суворов только усмехнулся:

— Всегда может найтись человек, который будет готов на все. В том числе, и на загробную месть воскресшего некроманта. Вопрос только в цене.

Я вздохнул и убрал телефон обратно в карман. С одной стороны это казалось паранойей, с другой было хорошей юридической интуицией. Ну а с третьей, в словах Суворова была доля правды. Нашлись же желающие, которые подорвали мой «Империал».

— Водитель тоже рискует погибнуть, — возразил я, не теряя последних крупиц здравого смысла.

— Не удивлюсь, если наши противники найдут кого-нибудь, на кого можно надавить, — спокойно ответил Суворов. — Или кого-то на грани отчаяния. А если человеку нечего терять, то он и за руль сядет, и на тормоза не нажмёт. И даже своей жизнью дорожить не будет.

Он говорил без нажима, почти как семейный лекарь, объясняющий, почему стоит воздержаться от дешёвого зубного мастера, который, судя по рекомендациям, «отличный специалист и руки у него золотые», но при этом, этот специалист не имеет лекарской лицензии и принимает в сыром подвале старой общественной бани. Исключительно потому, что «злые конкуренты лишили его возможности работать легально».

Пришлось согласиться. Неохотно, но всё же. Иногда безопасность — это не призраки, которые охраняют от врагов, а друг с прокурорским удостоверением и личным транспортом.

Мы вышли из ресторана, направились к машине, когда в кармане ожил телефон. Я достал аппарат, мельком взглянул на экран — номер был незнакомым.

Пару секунд я колебался. Потом всё же нажал на кнопку ответа.

— Павел Филиппович, вас беспокоит Родион Романович. Я отец Арины…

Я машинально сжал трубку крепче, будто это могло повлиять на смысл сказанного. На мгновение свет перед глазами словно поблек, сделался тусклым, как в плохо отпечатанном снимке. Сердце замерло, воздух в груди стал тяжёлым, с металлическим привкусом, как бывает, когда в голову от страха ударяет кровь. В голове уже начали роиться тяжёлые, как свинцовые пчёлы, мысли:

«Неужели добрались до Арины… Неужели, несмотря на все меры, я допустил непоправимое»…

Сквозь звон в ушах, прерываемый эхом собственного дыхания, прорезался вопрос Суворова:

— Что с тобой, Павел Филиппович?

В его голосе было неподдельное беспокойство. А я всё ещё держал трубку, и Нечаев на другом конце линии ждал моего ответа.

Я заставил себя вдохнуть. Один раз. Потом ещё. Потому что, прежде чем что-то решать — надо хотя бы дослушать.

Алексей положил мне руку на плечо. Прикосновение было крепким и дружеским. Его пальцы сжались чуть сильнее, и я почувствовал лёгкую дрожь, которая поднималась со дна моей души.

— Павел, — тихо позвал он, встряхивая меня. — Эй…

Я медленно повернул к нему голову. Мысли ещё кипели, сила внутри гудела, словно горная река, которой тесно в каменном русле. И когда я взглянул на Алексея, то заметил, как он невольно отпрянул. Словно он увидел кого-то чужого. На его лице не было ужаса. Лишь осторожное отступление, шаг назад, который ты не контролируешь, а делаешь инстинктивно, чтобы оказаться от хищника чуть дальше, чем расстояние прыжка.

И тогда я понял, что опять сорвался.

Почувствовал, как что-то во мне дёрнулось, выгнулось, словно кожа не удержала — и из-под неё, на одно мгновение наружу вырвался тот, кто знает смерть в лицо.

Меня отрезвил страх человека, который знает меня с юности. Он делил со мной лекции, кофе, сомнения. И сейчас перестал быть уверенным, что перед ним друг.

Если бы я оставался собой, то он бы не сделал этот шаг назад.

Я резко тряхнул головой, сбрасывая напряжение, будто выжимая себя изнутри. Потянулся к лицу рукавом, ладонями, чем угодно, чтобы скрыть то, что точно никто не должен был увидеть. Никому нельзя было заметить сияние в глазах. То самое — ядовитое, как болотный свет, которым нечисть в сказках заманивает в трясину.

— Всё в порядке, — хрипло пробормотал я, будто самому себе. Добавил тише и на этот раз уже обращаясь к другу. — Уже в порядке.

Алексей стоял молча. Всё так же в полушаге от меня. Но все еще держал руку на моем плече. Он не ушёл и не бросил меня одного. И это значило больше, чем любое слово.

— … вы можете со мной увидеться? — голос в трубке прозвучал словно сквозь вату, тускло и чуть не к месту, как будто пришёл из сна, который я не запомнил.

— Что? — хрипло переспросил я, машинально прижимая телефон крепче к уху, будто от этого смысл быстрее прорвётся сквозь шум в голове.

— Я хотел бы с вами встретиться, — повторил собеседник. — Нам есть о чём поговорить.

Я резко выпрямился, словно током кольнуло, и спросил то, что в этот момент было важнее всего:

— С Ариной всё в порядке?

На другом конце провода воцарилась пауза. Не короткая и не долгожданная, а настороженная. Затем голос Родиона Романовича снова прозвучал в динамике, но ниже, мрачнее, с легкой тенью тревоги:

— Она ведь сегодня на работе. В вашем кабинете, — затем продолжил с ударением. — Или я о чём-то не знаю?

Я почувствовал, как сжал челюсть, а ладонь, держащая телефон, непроизвольно напряглась.

— Я сейчас на выезде, — выдохнул я, стараясь говорить ровно, но в голос всё равно прорывалось то, что не удавалось сдержать. Земля под ногами будто сделалась зыбкой, как старый паркет в доме с привидениями. Вроде держит, но доверия не вызывает. — Мне показалось, что вы звоните по поводу Арины Родионовны. Что с ней… что-то случилось.

— А что с ней может произойти? — отозвался Родион Романович, и в голосе его как стальной клинок о гранит звякнул металл.

— Когда вы хотели бы встретиться? — резко сменил я тему, в надежде, что это хотя бы частично сгладит впечатление от моего ответа, полного тревожной заботы и лёгкой паники.

— Как можно скорее, — коротко бросил будущий родственник. Тон был деловой, как у человека, который не привык к прелюдиям.

— Я сейчас недалеко от центра, — быстро сориентировался я. — Мы могли бы пересечься где вам удобно.

— Вы знаете, где находится клуб «Эгоист»? — спросил Родион Романович, голос у него был всё тот же: сухой, спокойный, но с оттенком недоверия, которое ощущалось где-то между лопатками. — Я как раз здесь. Могу выписать вам пропуск.

— Спасибо, у меня есть, — ответил я, на автомате вытирая со лба испарину. Ладонь оказалась прохладной, а вот кожа лба была горячей, как будто мозг уже прокручивал десяток тревожных сценариев. — Прибуду в ближайшие полчаса.

— Жду, — лаконично отозвался Родион Романович.

Связь оборвалась, и я, не раздумывая, сунул телефон в карман пиджака. Он показался тяжелее, чем обычно, как будто вместе с аппаратом я убирал в карман что-то ещё — напряжение, догадки, ту самую паузу, в которой он не стал сразу отвечать про Арину. Паузу, за которую я успел умереть и воскреснуть.

— Что-то случилось? — прозвучал рядом голос Алексея Михайловича. Товарищ был спокойным, только в глазах таилась внимательность, которую не спутать с равнодушием.

Я мельком взглянул на него. Он не призвал тотемы, не начал читать молитвы на случай, если я вновь начну светиться, как маяк в загробном тумане. Просто стоял рядом. Как человек, который видел во мне что-то нечеловеческое, и всё равно остался.

И я был ему за это благодарен.

— Мне нужно в клуб «Эгоист». Нечаев назначил мне встречу, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Хотя внутри всё еще ощутимо покачивалось.

— Он в этом обществе? — с уважением протянул Суворов, удивление на лице сменилось лёгким восхищением. — Важный у тебя родственник.

Я только кивнул, не вдаваясь в подробности. Не стал рассказывать, что у нас в семье все мужчины автоматически становились членами этого клуба. Без лишних вопросов и церемоний. Вот только для меня «Эгоист» всегда оставался чем-то вроде фамильного сервиза: вот он есть, но использовать не с кем. Да и не тянуло туда.

Здание клуба «Эгоист» не имело вывески. Лишь старая, потемневшая от времени дубовая дверь с бронзовой ручкой и узкой вертикальной прорезью, за которой горел тусклый свет. Дом когда-то был кинотеатром — с полукруглым фасадом, облупленной лепниной над входом и высокими окнами, которые теперь были зашторены изнутри тяжёлой тканью. Фасад скрывался в глубине окружённого со всех сторон домами двора-колодца, чьи окна смотрели не наружу, а друг на друга, как уставшие собеседники, которым нечего сказать.