Чехов. Последнее дело (СИ) - "Гоблин - MeXXanik" - Страница 32

— Ох, ничему тебя жизнь не учит, Павел Филиппович, — покачала головой Людмила Фёдоровна, и в голосе её прозвучала смесь укоризны и скрытой, тёплой заботы. — Даёшь обещания, даже не подумав, что я могу тебя и прижать за это к стеночке.

— Я вам верю, — спокойно ответил я.

— Ничему не учит… — повторила она, но уже тише. Вздохнула и вдруг, почти неожиданно для нас обоих, обняла меня.

Я почувствовал, как её руки легли мне на плечи — осторожно, но твёрдо. И всё вокруг будто стало другим. Воздух уплотнился, вечер стал тише, розы за нашей спиной перестали шевелиться. Даже дыхание кота стихло на секунду, прежде чем он возмущённо фыркнул и, с явным чувством оскорблённого достоинства, спрыгнул с её коленей и убежал в траву.

А я замер. Не из-за неловкости. А потому что боялся спугнуть этот момент — редкий, честный, слишком настоящий. Когда человек, прошедший через боль и предательство, позволяет себе слабость. Или, наоборот, силу — быть открытым для новых людей.

Какое-то время мы сидели молча. Не хотелось рушить возникшее хрупкое равновесие. Над клумбами порхали ночные бабочки, фонарь у арки приманивал мотыльков и всяких мелких мошек, а тишина между нами обволакивала, как плед, оставленный на веранде.

Людмила Фёдоровна не спешила отпускать моё плечо, а я не торопился рушить этот трогательный момент. Иногда именно в этих простых, молчаливых вечерах скрываются самые важные слова, которые так и не произнесены. И именно в них чувствуешь, как по-настоящему близок человек.

— Ну что ж, — наконец сказала Людмила Федоровна, с лёгким вздохом убирая руки. Голос её прозвучал глухо и устало, — Пора, а то мои ноги думают, что я снова стала призраком.

Я усмехнулся. Встал, медленно выпрямляясь, и протянул ей руку. Она посмотрела на ладонь, будто что-то вспоминала, и только потом — без лишних слов — взялась за неё. Пальцы её были горячими, как у мастера огня, которая недавно собиралась полыхнуть. Яблокова поднялась с той же неспешностью, с какой и появилась во дворе.

Мы молча двинулись к крыльцу. Трава под ногами слегка шуршала, и этот звук казался громким на фоне затихающего вечера. Коты провожали нас ленивыми взглядами. Один зевнул, не поднимая головы, другой только дернул ухом, но оба остались лежать в траве.

На ступенях я придержал дверь, пропуская соседку вперёд. Она скользнула внутрь почти бесшумно и сразу направилась к лестнице, ведущей на второй этаж.

В гостиной зажегся мягкий свет. Я прошёл в комнату, осмотрелся задержавшись взглядом на кресле. Казалось, что ничего не изменилось. Но это было не так. Я решил больше не молчать о важном.

— Людмила Федоровна, я вас никогда не спрашивал… — начал я, подбирая слова аккуратно.

— Значит, и не нужно было, — отмахнулась она, почти буднично, направляясь в сторону кухни.

— Нужно, — тихо, но твёрдо возразил я. — Внизу, на стене в приёмной, висит картина с домом. Вы как-то сказали, что она для вас важна. Намеком. Но я так и не спросил — почему.

Она замедлила шаг. Не остановилась сразу, не обернулась, просто на секунду застыла на месте, как будто собираясь с мыслями. Потом всё же повернула голову. Улыбнулась, с той особенной грустью, какая появляется от воспоминания, которое слишком бережно хранилось.

— Эх, Павел, — только и выдохнула она. Покачала головой, как бы отгоняя что-то невидимое. Я уже почти решил, что она уйдёт, что снова уйдёт в молчание, как бывало раньше. Но, видно, вечер и правда был особенный.

Она остановилась у двери, не проходя дальше. Повернулась ко мне чуть боком. Заговорила негромко, почти вполголоса, будто всё ещё сомневалась, стоит ли раскрывать то, что так долго прятала:

— Этот дом… он когда-то был настоящим. Стоял в одном уездном городке, на берегу, где к вечеру ветер всегда пах речной водой и камышом…

Голос её был тихим, сдержанным. Но в нём слышалось всё — и тепло, и потеря, и то, что иногда невозможно выразить ни словами, ни тоном. Только — паузой.

— Когда-то я жила в небольшой квартирке на Фонтанке, — начала Яблокова, не поднимая глаз. — Ничего особенного. Просто две комнатки с мебелью, которая скрипела даже когда на ней никто не сидел. Я тогда отчаянно пыталась пробиться в люди. Верила, что мне просто необходим дом. Настоящий. И казалось, что стоит только обзавестись своей крышей, пусть даже со ссудой на полжизни, и всё сразу переменится. Я стану стоящим человеком. Полноценным.

Она замолчала. На губах появилась еле заметная улыбка. Та, что появляется не от радости, а от того, что вспомнилось что-то важное. И тихое.

— В то время я встретила одного бедного художника, — продолжила она чуть тише. — Он писал пейзажи. Не гнался за признанием, не торговал лицами. Просто рисовал то, что видел.

Даже при его скромных ценах покупка картин для меня тогда была… ну, мягко говоря, расточительством. Но я всё равно приобрела одну. Этот самый нарисованный дом.

Она на мгновение замолчала. Перевела взгляд куда-то в сторону, будто увидела ту картину прямо сейчас.

— Это был мой первый дом, — сказала она наконец. — Пусть и на холсте. Кажется, именно с этой покупки я впервые позволила себе поверить, что имею на что-то право. Что могу чего-то хотеть… и даже получать.Потом, конечно, я купила дом. И даже не один. Но эта картина… — она чуть улыбнулась. — Мне от неё всегда становится теплее на душе.

— Спасибо, что поделились, — тихо сказал я.

— Хватит меня смущать, — отмахнулась она с привычной резкостью, которая в этот момент звучала почти мягко. — Не дай Искупитель, этот проходимец Козырев увидит меня в таком уязвимом состоянии и решит, что из Яблоковой теперь можно верёвки вить.

— Не подумает, — серьезно пообещал я.

В доме было тихо, как бывает после разговора, где всё важное уже сказано.

Одно из окон оставалось приоткрытым, и сквозь него тянуло густым, прохладным воздухом. Он был насыщен вечерними запахами: розы, пряная трава у калитки, влажная кора старой яблони, жареные семечки, которыми торговали на набережной. Всё это смешивалось в единый, тяжёлый и уютный аромат — такой бывает только летом, когда тепло, наконец, отступает, но ещё не отпускает полностью.

За стеклом темнело небо. В нем мелькали быстрые, неровные силуэты летучих мышей. Они выныривали из теней, пересекали воздух и исчезали, как будто растворялись в сумерках.

Я откинулся на спинку кресла. Глаза уставились в одну точку — не в предмет, а скорее в пространство, где ничего не происходило, и потому именно туда просились мысли. В голове всплыли подробности. Сухие, официальные: приказчик, добровольный уход, странности в отчётах и команда зачистки, которая прибыла на адрес.

— Опять сидишь, как чугунный памятник на Николаевском вокзале, — раздался за спиной ироничный голос.

Я обернулся. Людмила Федоровна стояла в дверях кухни. В руках она держала поднос, на нём чайник и две чашки. Всё выглядело настолько по-домашнему, что даже стало немного не по себе. Она уже переоделась — на ней было простое, мягкое платье, чуть помятое, будто его только что достали из шкафа. Волосы были распущены, как бывало у неё в такие редкие вечера, когда она позволяла себе быть просто собой.

Заметив, что я на неё посмотрел, Людмила Фёдоровна нахмурила брови.

— Что смурной такой, будто Император подписал указ об амнистии всем идиотам?

— Думаю, — просто ответил я.

Она хмыкнула, но без насмешки, словно помнила, чем это обычно заканчивается.

— Ого. Опасное занятие, — сказала она и подошла ближе.

Поднос она поставила на стол, аккуратно, чтобы не звякнули чашки. Потом села в кресло напротив, закинула ногу на ногу. Взглянула на меня внимательно, с прищуром. И замерла, будто опять забыла, что жива. Я не торопил ее, ждал, и через минуту Яблокова отмерла.

— Про новое дело? — уточнила, как бы между прочим.

Я кивнул.

— Сегодня ездил к особняку бывшего приказчика «Содружества». Дом стоит заброшенный, но пустым его не назовёшь. Там было полно призраков. Кто из прислуги, кто из жильцов. Остались те, кто не успел уйти. Или не захотел. А вот самого хозяина там нет. Хотя, если верить репортёрам, он покончил с собой.