деньги не пахнут 5 (СИ) - Ежов Константин Владимирович - Страница 18

– Есть кое-что, что стоит увидеть, – тихо сказал Платонов и достал телефон.

На экране вспыхнул холодный свет. Тонкий, почти неуловимый запах пластика и металла наполнил воздух, когда он протянул устройство через стол.

Киссинджер опустил взгляд. Заголовок, набранный жирными буквами, полоснул по глазам, будто лезвием:

"Тёмная сторона инноваций: автократическая культура стартапов Силиконовой долины".

Старик прочитал несколько строк, и откуда-то из глубины груди поднялось неприятное ощущение, как будто глотнул горькой пыли.

– Это место – не компания, а диктатура. Выжить можно, только став человеком, который всегда говорит "да".

– Уровень секретности запредельный. Посторонним запрещено входить…. Одну сотрудницу уволили только за то, что её парень занёс чемодан в офис перед командировкой.

– Предпочитают нанимать иностранцев – с визами. Так проще управлять страхом. Одно неверное слово – и тебя депортируют.

Дальше шли свидетельства, строки словно сочились чужой болью.

– Сомневающихся просто стирают. Ни прощаний, ни следов – будто их никогда не существовало.

– Навестил бывшего коллегу, который внезапно уволился. Он был бледен, руки дрожали. Сказал, что не может говорить – NDA. А на следующий день компания вызвала меня на допрос: почему встречался с ним? Они следят за каждым шагом.

– Пряталась у подруги, думала, отследить невозможно. Но туда пришло юридическое уведомление. Даже семья не знала, где я нахожусь. Как они нашли?

Каждая строка отдавала холодом, липкой тревогой, как будто кто-то стоял за спиной.

Киссинджер медленно поднял глаза.

– Не может быть….

– Может, – ответил Платонов. – Эта статья про "Теранос".

Слова прозвучали тихо, но в них чувствовалась тяжесть, как в ударах колокола.

– Это уже не просто отсутствие прозрачности, – добавил он. – Это почти диктатура, попирающая человеческое достоинство.

В кабинете воцарилась тишина. За окном дождь усилился, гулко барабанил по подоконнику.

Платонов продолжил:

– И это ещё не всё. По имеющимся сведениям, уволенные готовят коллективный иск – незаконное увольнение. Так что скоро всё выйдет наружу.

Старик долго молчал, глядя в потускневший экран, где светились страшные слова.

– "RP Solutions" как акционер намерена официально потребовать отставки Холмс. Руководитель, создавший подобную атмосферу, – обуза. Это и есть управленческая ошибка.

Киссинджер открыл рот, но так и не сказал ни слова. Всё, что хотелось возразить, рассыпалось в прах. Статья уничтожила прежние оправдания – разговоры о молодости, неопытности, о благих намерениях. Перед ним была не ошибка, а намеренная жестокость.

Когда-то он видел в Элизабет юного пророка, человека, способного вдохновить тысячи. Теперь перед мысленным взором вставала совсем другая картина – холодный взгляд, пустая улыбка, власть ради власти.

Платонов сидел спокойно, но в уголках губ застыла тень, в которой таилось что-то мудрое и усталое.

– У нас на родине говорят, – произнёс он негромко, – "люди не меняются".

Он коснулся пальцем нижней строки на экране.

Слова были короткие, как выстрел:

– Она ничем не отличается от Гитлера.

Платонов поднял взгляд и тихо спросил:

– Скажите, можно ли перевоспитать Гитлера?

В комнате запахло дождём и холодным металлом. Киссинджер не ответил.

Вечер стелился по комнате мягким, густым светом настольной лампы, пахло чем-то старым – почти забытой элегантностью архивов. Тишина звенела, только стрелка часов щёлкала где-то на стене, будто мерила пульс разговора.

Киссинджер – ключ ко всему плану. Без него ни одно колесо этой сложной конструкции не провернётся. Цель была проста в формулировке, но почти невозможна в исполнении: перетянуть старика на свою сторону и заставить публично выступить против Холмс. Переубедить человека, который долгие годы видел в ней почти родную внучку, – всё равно что заставить дерево изменить направление роста. Но иногда даже вековые дубы падают, стоит лишь правильно подрубить корни.

Потому и следовало сначала опустить с пьедестала его "внучку". Сделать её не святой, а чудовищем. Сравнение с Гитлером было частью этого замысла. Ведь даже родня отворачивается от чудовищ, не правда ли?

Однако Киссинджер отреагировал иначе, чем ожидалось. Его седые брови дрогнули, в глазах мелькнуло раздражение, не гнев – скорее усталость.

– Это сравнение чрезмерно, – произнёс он хрипловатым, но уверенным голосом. – Молодёжь нынче размахивает именами вроде Гитлера или Сталина при малейшем недовольстве. Наверное, потому, что не чувствует всей бездны той эпохи.

В словах слышалась защита, пусть и не прямая. Словно старый дипломат пытался оберечь не Холмс, а саму идею человеческой меры.

Мелькнула мысль: "Неужели между ними связь глубже, чем казалось?" Нет, невозможно. Киссинджер никогда не оправдывал бы диктатора. Значит, дело в выборе примера. Гитлер – фигура слишком чудовищная, слишком абстрактная. Надо было бить ближе, конкретнее, в то, что старик знал не из учебников, а из собственного опыта.

– Хорошо, – прозвучал новый голос, ровный и холодный, – тогда пусть будет другой пример. Пиночет.

После этих слов воздух будто сгустился. Киссинджер слегка вздрогнул, едва заметно, но всё же. Взгляд стал жёстче, губы сомкнулись в тонкую линию.

– Среди сотрудников "Теранос", – продолжилось тем же спокойным тоном, – уже давно ходит шутка:

– Холмс снова кого-то заставила исчезнуть.

Тишина натянулась, как струна. Лицо Киссинджера изменилось: мимолётное волнение, тень, пробежавшая по глазам, – и снова каменное спокойствие. Но удар достиг цели.

Имя Пиночета было не просто историческим символом – оно жгло память. Когда-то Соединённые Штаты поддержали его режим, надеясь остановить распространение коммунизма в Чили. Но под этой мнимой стабильностью скрывались пытки, казни, похищения, целые кварталы страха. Людей "заставляли исчезнуть" – выражение, рождённое именно там, в тех подвалах и кабинетах.

И кто был тогда архитектором этой холодной политики? Тот самый человек, что сейчас сидел напротив. Великий стратег, мастер "реальной политики", тот, кто ставил прагматизм выше морали. Его решения когда-то оправдывались логикой, государственными интересами, но память людская не знала забвения.

Теперь же тень тех лет могла вернуться.

– Какова цель подобных сравнений? – спросил Киссинджер, и в голосе послышался металл.

Ответ прозвучал мягко, почти с уважением:

– Если начнётся расследование, если сотрудники "Теранос" подадут коллективный иск, имя Холмс неизбежно окажется в заголовках. А если в совете директоров будет значиться и ваше имя…?

Подразумеваемое не требовало пояснений. Газеты не простят. Старые призраки, еле прикрытые временем, снова поднимутся.

– Мир заговорит о том, что Генри Киссинджер, даже уйдя из политики, продолжает защищать диктаторов, – прозвучало негромко, почти шёпотом, но каждое слово падало тяжело, как камень в воду.

Старик медленно вдохнул. В воздухе повис запах старого табака и остывшего кофе.

– Не хотелось бы, чтобы так случилось, – последовало мягкое, почти сочувственное продолжение. – Ваши заслуги огромны, имя вписано в историю, но не стоит позволять мёртвым призракам вновь шептать с газетных полос. Как говорил мой отец, наша семья многим обязана вам.

Последние слова звучали искренне, будто нить благодарности действительно связывала их судьбы. В кабинете стало тихо, слышно было только, как дождь бьётся о подоконник, как старые часы размеренно отстукивают секунды, будто отсчитывают оставшееся время, прежде чем прошлое и настоящее вновь столкнутся лоб в лоб.

Короткий вдох, тяжесть слова повисла в воздухе – и разговор понесся дальше. Мягкий шёлк ночного света от настольной лампы ложился на стол, а запах старого табака и тёплого дерева наполнял комнату; каждое слово получало свою фактуру, словно шероховатую монету, гладкую от прикосновений пальцев.