Проверка моей невиновности - Коу Джонатан - Страница 17

– Ну конечно же, обожаешь, – сказал Кристофер. – Крайние правые там тоже процветают. Во Франции, в Италии, в Испании…

– Ой, да господи боже мой, Сванн, избавь нас от студенческой политики. Мы уже не в Святом Стефане. Во всяком случае, большинство из нас.

– Так или иначе, – сказал Эмерик, – докладчик, к которому я обратился, – не политик. Одно из моих опасений относительно этой конференции состояло в том, что никого не пригласили поговорить на темы культуры.

– Ну, вы же понимали, в чем состоит наша трудность, – сказал Роджер. – Любой писатель, актер или музыкант в стране – левак.

– Это правда, что консервативные голоса в искусстве представлены недостаточно, – сказал Эмерик. – Вот поэтому важно давать слово тем, кто таков и есть. Или был.

– Так кто же прилетит из Венеции? Джеффри Арчер? Эндрю Ллойд Уэббер?[28]

– Скажите мне, – произнес Эмерик, спокойно пропуская подначку мимо ушей, – слыхали ли вы о писателе Питере Кокерилле?

Кристофер помедлил. Имя казалось очень-очень смутно знакомым, но вспомнить, где прежде его слышал, он не мог.

– Боюсь, нет, – сказал он. – Вам придется меня просветить.

– Я тут задумался, – сказал профессор Куттс. – Он был довольно интересным романистом, писал в 1980-е. Вы упомянули, эм, “салоны”, а поскольку его однажды приглашали докладчиком, я подумал, что вы, быть может, оказались среди публики.

– А… нет. Я не присутствовал – на той встрече. – Кристофер нахмурился. – Впрочем, кое-кто из моих друзей мог там оказаться. И вот сейчас я припоминаю, что он тогда произносил это имя.

Эмерик исторг горестный вздох.

– Я тоже, так вышло, тогда не смог присутствовать. Чрезвычайно прискорбно, я был… серьезнейше нездоров в тот вечер. Всегда сожалел об этом. Вы, значит, никогда его не читали?

Кристофер покачал головой.

– Что ж, рекомендую. Большинство считает “Адское вервие” его лучшей работой. Впрочем, последний его роман тоже замечателен. Перемена вектора – и значительный художественный эксперимент. Хотя чтение отнюдь не уютное.

– Что ж, предвкушаю его выступление, – сказал Кристофер. – Полагаю, он уже в летах.

– Увы, он явится не лично. Питер Кокерилл умер давным-давно. Всего через несколько лет после своего визита в Святой Стефан. Он покончил с собой.

– Понимаю. Какая трагедия. – Кристофер не знал, как еще отозваться на эти сведения с давностью не в один десяток лет. – Тогда… не понимаю… кто же будет выступать завтра после обеда?

– Профессор Ричард Вилкс. Ведущий в мире специалист по Кокериллу. Он преподает в Университете Ка-Фоскари. Профессор выступит с речью под названием… – Эмерик посмотрел на экран телефона и в него несколько раз потыкал, – “Мастер переизобретения. Темы обновления в романах Питера Кокерилла и их важность для консервативного движения”.

– Что ж, это, во всяком случае, освежит общий настрой, – сказал Кристофер, про себя прикидывая, как воспримут подобную речь пылкие экономические либертарианцы, коих среди публики было, судя по всему, большинство. (К слову, о пыле – комментатор из “Новостей ВБ” и колумнист из “Шипастого” к этому времени уже покинули бар, чтобы продолжить свои занятия где-то в другом месте.) – Не известна ли вам случайно причина его самоубийства?

Эмерик улыбнулся наивности этого вопроса.

– Как вы, я уверен, понимаете, это очень сложное явление, редко подлежащее какому-то одному толкованию. На этот счет есть несколько теорий. Мы знаем, что к недостатку признания своих работ он относился с очень, очень большой горечью. С удовольствием могу вам сказать, что уже несколько лет наблюдается заметное возрождение интереса к нему – не в последнюю очередь благодаря усилиям профессора Вилкса. Однако тогда, в середине 1980-х, когорта молодых писателей выглядела совершенно иначе – Рушди, Исигуро, Макьюэн и так далее, – и все внимание доставалось им. Кокерилл чувствовал, что заслуживает того же и его карают за его политические взгляды. Он, знаете ли, отказывался гнуть модную антитэтчеровскую линию. Именно поэтому его и стоит читать. Если ничто из написанного мною вас не убедило, быть может, это удастся его романам. Мировоззрение, которое я пытался облечь в слова в своих очерках, он излагал в форме художественного повествования. Важность семьи, Бога; чувство национального единства и принадлежности. Он был редчайшим зверем – настоящим писателем и настоящим консерватором. Я считаю нас с ним во многих смыслах родственными душами.

– А ты? – спросил Кристофер, поворачиваясь к Роджеру Вэгстаффу. – Тоже поклонник?

– Не могу сказать, что читал его, если честно.

– Почему меня это не удивляет?

Сказано это было без выражения, вполголоса, словно бы самому себе. Тем не менее Роджер, к удивлению Кристофера, клюнул на живца.

– Не знаю, Кристофер. И почему же тебя это не удивляет?

– Ну, едва ли это вообще твое, верно?

– Мое?

– Мало похоже на твою политическую философию.

– Мою политическую философию? Ты понятия не имеешь, о чем толкуешь. Я такой же консерватор, как и Эмерик. Консерватизм – церковь широкая[29].

– То, что вы, ребята, затеваете последнее время, никакого отношения к консерватизму не имеет.

– “Вы, ребята”?

– “Процессус”. Он, похоже, сейчас и есть более-менее главный двигатель всех инициатив британского правительства.

– Ой, ну и фантазер же ты, Сванн. И всегда таковым был.

– Я просто силюсь отыскать хоть какую-то связь между тем, что сказал Эмерик публике сегодня утром, и тем, о чем вы все толковали весь остаток дня.

– Да позволено мне будет внести маленький вклад в это сраженье слов, – вклинился Эмерик, – я лишь скажу, что меня совершенно устраивает то, как продолжают мое дело Роджер и его коллеги.

– Серьезно? – переспросил Кристофер, повертываясь к нему. – Серьезно? А продление полномочий парламента? А вранье королеве? А профуканное Белфастское соглашение?[30] Нарушенные международные конвенции какие только не? Высылка беженцев в Руанду? Установление свободных торговых зон? Даже ваша любимая миссис Тэтчер от такого содрогнулась бы.

– Позволь тебе напомнить, – произнес Роджер, – что у правительства есть демократический мандат на все это – от британского народа.

– Чепуха. Британский народ уже вышел бы на улицы, кабы знал, что́ тут обсуждается. Приватизация НСЗ, ради всего святого…

– Еще одна твоя фантазия. Никто сегодня утром ни слова о приватизации не сказал.

– Разумеется, нет. Даже теперь вы боитесь выступить открыто и объявить об этом. Прежде надо загнать Службу поглубже в гроб.

– Тебе самому никогда не хотелось роман написать? Художественный вымысел, похоже, как раз твой конек.

Кристофер помолчал, словно осознавая, что ему предстоит сделать необратимый шаг. А затем произнес:

– Я его читал, между прочим.

– Читал? Что читал?

– “Реферат второго августа”.

Воздействие этих слов на Роджера оказалось электрическим. Он буквально окаменел. С ужасом вытаращился на Кристофера. Совершенно опешил. Несколько мучительных мгновений оставался совершенно неподвижен и безмолвен.

– Ты же так его называешь, насколько я понимаю? – продолжил Кристофер. – Видимо, потому что в тот день он был завершен и разослан.

Вернув себе дар речи, Роджер сказал:

– Я не имею ни малейшего понятия, о чем ты вообще говоришь.

– Серьезно? Что ж, возможно, мне стоит спросить у Ребекки. Надо полагать, печатала его и забивала в него все данные она?

– Будь любезен, ее в это не втягивай. Эта женщина служит мне верой и правдой почти сорок лет.

– В профессиональном смысле или в личном? Я заметил, у вас тут смежные номера. Восемь/один и восемь/два, верно?

Лицо у Роджера полиловело от гнева. Тоном сверхъестественного спокойствия он произнес:

– Так, Кристофер, оставь нас с Эмериком сейчас же. Нам есть что обсудить, а этот разговор окончен.