Черное сердце - Аваллоне Сильвия - Страница 5

Было девять утра. Чудное солнце заливало каменный остров, на который высадилась Эмилия. Синее полотно неба без единого облачка. Глазам было больно смотреть на него: она не сомкнула их всю ночь.

Эмилия застряла между жестким, как кирпич, матрасом и таким же жестким одеялом, на грубых простынях, пропахших временем и сыростью в шкафу, который лет десять никто не открывал; лицом к лицу с бездной.

Она уже забыла, какой это омут – отсутствие звуков. Хуже того: отсутствие звуков, и на фоне тишины – твое сердце.

В прошлом, откуда она пришла, телевизор непрерывно работал до 23:30, а потом начиналось – движение тел, шум воды в туалете, перешептывания, тяжелое дыхание Марты, Мириам, Афифы.

В том прошлом было еще одно спасение – свет уличного фонаря, всегда освещавшего комнату до возвращения солнца. Она могла открыть глаза посреди ночи и увидеть развешанные по стенам фото, свои акварели, постеры, на которых Люк Перри и Брэд Питт с голыми торсами демонстрировали в облегающих джинсах свое хозяйство, силуэты подруг под одеялами, которые, как и она, не спали или часто просыпались. Она могла уцепиться за них, почувствовать себя в безопасности. А здесь как в гробу – тьма и тишина.

«Я без телевизора, Марта, и эта ночь была сущим адом».

«Ночь всегда будет для нас адом, малышка. Попей таблетки. Или найди мужика, чтобы умел хорошо трахаться».

Эмилия улыбнулась.

«Спущусь в городок, посмотрю, что там можно найти».

Она ждала следующего сообщения от Марты, сжимала в руках телефон, будто хотела выдавить из него еще пару слов, но они не приходили. Значок «онлайн» исчез под именем и дерзкой фотографией: Марта в мини-юбке сидит в роскошном баре и с улыбкой пьет коктейль. Кто бы мог подумать лет двенадцать-тринадцать назад, что Марта превратится в такую красивую, обычную женщину?

Эмилия поняла: подруга, единственная, с кем она решила поддерживать отношения после, вошла в лабораторию и будет недоступна до конца рабочего дня.

«И что теперь?» – спросила себя Эмилия, опустившись на диван.

Теперь выходи, черт возьми.

– Нарисуй мне сердце.

Однажды утром, много лет назад, в маленькой комнате с видом на платан, лысый господин в круглых очках, какое-то светило медицины, протянул ей карандаш и чистый лист бумаги, а она имела наглость рассмеяться и сказать:

– Не буду

– Нарисуй твое сердце, – хитро поднял он ставку.

Эмилия продолжала сопротивляться – таков был ее универсальный метод в общении со взрослыми. Через полчаса тягостного молчания она сердито схватила карандаш и быстро – то легко, то с нажимом – набросала на белом листе, ясно увидев больничную палату на пятом этаже, по коридору вторую слева, навсегда оставшийся в памяти тот последний день 1997 года. Должно быть, ее сердце раз и навсегда почернело в тишине этой палаты, подвешенной, как небесное тело, где-то высоко над городом, занятым приготовлениями к Новому году.

Должно быть, оно остановилось в этих выкрашенных зеленой краской стенах, вмещавших вместе с длинной капельницей морфия запах, который издает человек, когда разлагается изнутри, желтеет, гниет и, наконец, остывает; подаренную месяцем раньше книгу, лежащую на тумбочке у кровати с закладкой на середине – на середине ей суждено будет остаться; рядом – очки в черной оправе, стакан воды, заколка для волос.

Сердце Эмилии остановилось, а потом запустилось, но только для видимости, чтобы сбить с толку остальных. На самом деле оно стало иссиня-фиолетовым, как гематомы и темные круги под глазами.

И еще остановились сны. С того дня Эмилия перестала их видеть – ни в полудреме, ни крепко заснув, – а это, пожалуй, самое худшее, что может случиться с тринадцатилетней девочкой. Черные ночи. Черные дни, полые, как мертвое дерево. Пусто тянулось время, поверяемое успокоительными, антидепрессантами. Но однажды, два десятилетия спустя, без предупреждения и без всякой причины сны вернулись. Точнее, один сон: неизменно повторяющийся, наполненный безмятежностью и светом. Там был зеленый плющ и распахнутые ставни, прохладные ручьи, каштановые деревья, звезды, мерцающие в вязкой нефти ее жизни.

Но я хотел написать, что на той встрече с известным психиатром – на одном из сеансов, задачей которых было составление ее психиатрического досье, – Эмилия протянула профессору рисунок человеческого органа, каким его изображают в учебниках по анатомии – с правым и левым желудочками, коронарными артериями, мышечной тканью, и с большой дырой в центре, закрашенной карандашом так, что порвалась бумага. Профессор поднял очки и польщенно кивнул.

– Тебе никогда не говорили, что ты прекрасно рисуешь?

Эмилия надела куртку, ботинки, подошла к двери.

Подождала.

Одна Эмилия внутри нее громко смеялась, другая была готова описаться от страха. Повернула ключ: щелк. Обычный щелчок, легкий, приятный, как щебет, звук. Она погладила ручку, прикусив до крови нижнюю губу. Набрала полную грудь воздуха и резко нажала на ручку. Дверь широко распахнулась и… бум!

Мир, вот он.

Всё здесь, всё рядом.

– Черт! – выдохнула Эмилия.

Перешагнула через порог. Почувствовала, как солнечные лучи и свежий воздух ласкают кожу. Сделала шаг, потом еще один и еще.

Она бежала мимо тридцати с лишним необитаемых домов Сассайи, самозабвенно, как большая девочка, по поросшей мхом мостовой, по пустынным переулкам, оставив дверь открытой, ведь никто не мог у нее ничего украсть, не мог ее одернуть, отругать или наказать. Дул ветер. Каштановые деревья шумели облетающими листьями. Одиноко высилась колокольня. Горы упирались в небо. Она чуть не расплакалась, ее легкие разрывались, а в голове зазвучали две фразы:

За три минуты она обежала пол-селения. Она узнала место из своего сна – мойку, общественную прачечную, сложенную из камней у родника, где тетя Иоле по субботам стирала и полоскала белье, болтая с подругами на непостижимом диалекте, колючем, как заросли ежевики.

Здесь больше не было женщин, которые, согнувшись, полоскали белье или сидели на скамейке. Не было детей, играющих в прятки и догонялки. Однако безмолвие не было пустым, оно бурлило: щебет птиц, шуршание ящериц, даже карканье ворон вдалеке.

Медленным шагом Эмилия вернулась обратно. Прошла мимо своей двери и закрыла ее. Заметила на подоконниках дома напротив цветущие белые и розовые цикламены – окна были распахнуты настежь, ветер колыхал чистые занавески – и представила соседку, столетнюю старушку. Подумала, что момент знакомства нужно оттягивать как можно дольше. Нет, она не станет называть свою фамилию, а если придется, придумает другую. Нет, нет… не родственница Иоле Инноченти!

Она пошла в другую сторону и оказалась на площади у церкви. Хотя «площадь» – громко сказано, скорее «дворик». Дверь церкви забита досками крест-накрест, на колокольне не видно ни колоколов, ни часов. Эмилия внимательно рассматривала каждую деталь, удивляясь, что так хорошо все помнит: маленький фонтанчик, плющ, вьющийся по фасаду, – будто и не пролетело лето ее детства. Как будто все, что было до, здесь осталось целым и невредимым.

Она побрела дальше, прошла мимо поля Базилио и увидела кур, гусей. Снова с досадой подумала, что придется знакомиться еще с одним жителем: «Здравствуйте, меня зовут Эмилия…» И о том, как бы получше соврать: «Я исследователь, пишу диссертацию о депопуляции… Я не буду вам мешать. Никаких мальчиков, никаких наркотиков, обещаю!» Ей пришло в голову, что в этом месте, на расстоянии чертовой тучи световых лет от всевозможных проверок, можно посеять целое поле конопли. Только как продавать? Нужно связаться с Афифой через соцсеть.

Маленькая Сассайя очень уютная, ты здесь в безопасности, как в утробе. Узкие дорожки, дома с крепкими каменными сводами, похожими на плечи. На краю деревни, там, где начиналась тропа на Пиаро, Эмилия вдруг вышла на возвышенность с естественной террасой, глядящей на долину.