Черное сердце - Аваллоне Сильвия - Страница 10

Она поставила подсвечник на комод и тут же забралась под одеяло.

– Можешь сесть там, – она указала на мягкое кресло далеко от кровати, – сбрось эту ужасную куклу. Никак не могу избавиться от старья.

Мои ноги были слишком длинными, а тело – слишком большим для этого креслица, но я попытался втиснуться между подлокотниками, разместив себя по диагонали. Открыл книгу на случайной странице, руки мои дрожали, я надеялся, что она этого не заметит. Я же заметил, что ставни открыты.

– Может, закрыть их? – Я собрался было встать.

– Нет, нет! – Она встревожилась и резко села на кровати. – Оставь как есть.

– Тебе не мешает солнце? На рассвете оно как раз на этой стороне.

– Нет, – сказала она, снова ложась и натягивая одеяло по самый подбородок, – когда светает, я могу поспать пару часов. Жаль, что нельзя оставить свечи… отец говорит, это слишком опасно, а в историю с электриком я уже не верю.

– Сколько тебе лет? – не удержался я.

– Спрашиваешь, потому что я боюсь темноты? – Она рассмеялась. – Скажу, если ты первый скажешь.

– Мне тридцать шесть.

– Ты выглядишь как минимум лет на десять старше!

Я не обиделся. Напротив, увидев ее внезапно повеселевшее лицо, порозовевшие щеки и ровные белые зубы, открытые обезоруживающей улыбкой, я тоже засмеялся. Но сразу затих, потому что ее глаза не смеялись – они были неподвижные, бессильные, как будто упавшие в бездну.

– Мне тридцать один. Но ты скажи, что я выгляжу на двадцать один, ладно?

– Конечно, так и есть.

– Все, – она закрыла глаза, – пожалуйста, начинай.

Я прочистил горло, сосредоточился. Затем, словно в школе в Альме, в старом здании с высокими потолками, громко продекламировал перед маленькой аудиторией:

– Мне не нравится.

– Это Мандельштам…

– Никогда о нем не слышала.

– Русский поэт, один из величайших в XX веке. Он умер в Сибири, в ГУЛАГе.

Она уставилась в потолок своими темными зелеными глазами.

– А, значит, он сидел! – Она улыбнулась. – Так, он мне уже нравится. Почитай еще.

Я продолжил, зажатый в кресле. Странно, но голос дрожал от волнения, в школе такого со мной не случалось; голос спотыкался, как будто преодолевал препятствия.

Ей надоели стихи, она повернулась на бок и уставилась на меня.

– Ты не знаешь, здесь кто-нибудь ищет персонал? – Она оперлась локтем о подушку и подложила под взъерошенную голову тонкую руку. – Мне очень нужно найти работу.

– Работу? Здесь? – Я рассмеялся. – С семидесятых годов все только и делают, что уезжают отсюда.

– Может, какой-нибудь трактир? Или старушка, которой нужна помощь по дому? Я согласна на любую работу, хоть на конюшне. Иначе отец не разрешит мне остаться.

– Зачем тебе? Здесь никого нет, ты еще молодая.

– Ты тоже не старый.

Она встала с кровати, открыла окно, и в комнату ворвался холодный воздух. Я поежился. А она нет. Облокотилась на подоконник, откинула набок рыжие волосы и закурила.

Мне стало интересно, откуда она. У нее не было пьемонтского акцента, но и никакого другого я не заметил. Она не закрывала ставни на ночь. В тридцать один год ей нужен был кто-то, кто почитал бы ей книгу, иначе она не могла заснуть. Я сгорал от любопытства, но в то же время чутье подсказывало, что не стоит ее расспрашивать.

Я встал, как будто мы закончили и пора уходить.

– И потом, неправда, что никого нет. Ты есть, – сказала она.

Ее сигарета, казалось, вспыхивала каждый раз, когда она затягивалась.

Я стоял, держа в руках «Восемьдесят стихотворений» Мандельштама, и подбирал слова для прощания, но не находил их. В тусклом свете свечей она смотрела на меня в упор и курила. И я снова, как в первый вечер, увидел тот танцующий силуэт.

– Где ты работала? Где училась?

Она улыбнулась нарочито озорной, соблазнительной улыбкой, как школьница, которая пытается соблазнить своего учителя.

– А ты как думаешь, где я училась?

– Понятия не имею.

– По-твоему, у меня за плечами средняя школа? Техникум? Я выгляжу слишком невежественной?

– Я никого не осуждаю.

– О, значит, ты – мой герой!

Она выбросила окурок на улицу и закрыла окно. Я ждал, что она вернется в постель, но она подошла ко мне. Так близко, что я чувствовал ее запах. И тепло, исходящее от ее тела через ткань. И слышал в тишине стук ее сердца. И своего.

– Теория и история искусства, – сказала она, все больше сокращая расстояние между нами.

– Ну, – сказал я, чтобы разрушить чары, под которые мы вдруг попали, – кажется, я кое-что понял… Это твои картины?

Она кивнула, но так, словно ни работа, ни что-то еще ее больше не волновало.

– Очень красивые, – искренне похвалил я. – А Базилио всю жизнь был маляром, но он молодец, – продолжал я как заведенный. – Он мог бы стать художником, если бы у его родителей были деньги, чтобы отправить его в Турин… – Я испытывал искушение отступить, спрятаться за стеной слов. – Он не просто красит, он реставрирует, подновляет. Его попросили заняться фресками в Альме и в окрестных деревнях. Но он слишком стар, ему тяжело одному… Он тоже живет в Сассайе… как и мы.

После слов «как и мы» она поцеловала меня.

Обхватив мою шею обеими руками, она прижалась к моим губам с такой силой, с такой жадностью, что я не смог сопротивляться.

Она подталкивала меня к кровати. И я не хотел и безумно хотел этого. Первым желанием, когда она сказала: «Ты мог бы прийти ко мне сегодня вечером и поболтать со мной», было раздеть ее, прикоснуться к ней. И Эмилия хотела того же, как она признается мне спустя несколько месяцев.

В тот вечер мы больше не разговаривали. Любые слова были бы лишними. Лежать, прижавшись друг к другу, проникать в нее было освобождением. Я чувствовал, как наши с ней одиночества сплетаются и исчезают на этой маленькой кровати, пропахшей затхлостью, лесом, воспоминаниями.

Она давно хотела, больше всего на свете хотела этого – переспать с мужчиной. А я – с женщиной, к которой испытываю какие-то чувства. Так и получилось. Она бы сделала это с любым, кто жил рядом. А я – с любой девушкой, которая пришла бы умирать туда, где я себя похоронил.

Но сейчас мы были живы. Я был влюблен в нее, я ничего не знал. И если бы я продолжал не знать, жизнь была бы совершенна. Как та ночь.

Телефон волшебным образом поймал сеть, разбудил залитую светом комнату, в приоткрытое окно которой проникал свежий воздух, пахнущий нагретым камнем и влагой ручья. Эмилия валялась на кровати и грызла ногти.

Увидев, что звонит не отец, а Марта, Эмилия двумя большими пальцами надавила на экран телефона, как будто у нее все еще был старый кнопочный «алкатель», тот самый, который потом стал «вещдоком» и так к ней и не вернулся.

– Представь, я только что собиралась тебе позвонить, – с ходу начала Эмилия.

– Мне нужно тебе кое-что сказать.

Эмилия как будто не замечала мрачных ноток в голосе Марты.

– Подожди, сначала я. У меня просто бомба!

– Выкладывай.

– Я лишилась девственности! – Она выкрикнула это, как в мегафон на митинге.

– Черт! На пятый день там?! – Марта не смогла скрыть удивления. – Извини, конечно, что напоминаю, но ты далеко не скромная девственница… – Марта вернулась к своему обычному насмешливому тону.