Лекарь Империи 6 (СИ) - Лиманский Александр - Страница 2

Я повернулся к Кобрук.

— Анна Витальевна, господа обещали вести себя тише воды, ниже травы. Будут ждать новостей о состоянии своего босса.

Сейчас главное — передать его под контроль администрации. Моя часть работы на этом этапе закончена.

— Ага, конечно! — фыркнула она, смерив Арсена ледяным, нескрываемым презрением. — А час назад эти «господа» обещали меня из окна выкинуть!

— О-о-о! Схватка двух тигриц! — мысленно прокомментировал Фырк. — То есть, тигрицы и жирного кота! Ставлю на нашу!

— Женщина, не сыпь мне соль на рану! — взорвался Арсен. Это была последняя капля. — Я очень нервный человек! Не всегда себя контролирую!

Он не угрожает ей, он жалуется. Он пытается вызвать… сочувствие? Или просто оправдать свою слабость? Жалкое зрелище.

— Это мы уже заметили, — сухо ответила Кобрук, полностью игнорируя его истерику. Она повернулась к подоспевшим охранникам больницы. — В комнату ожидания реанимации их. Под усиленную охрану. И чтобы ни шагу оттуда без моего личного разрешения.

Она четко дала понять, кто здесь хозяйка и что переговоры окончены. Больничная охрана, два крепких мужчины (ну да покривил я душой насчет студентов и пенсионеров, каюсь), тут же подошли к униженному Арсену и его «телохранителям». Те, не смея сопротивляться, поплелись за ними.

Кризис миновал, порядок был восстановлен. Но все понимали, что это лишь временное затишье.

По дороге к Ашоту Шаповалов не отставал, его голос был полон неподдельного, почти мальчишеского любопытства.

— Серьезно, как тебе это удалось? Я думал, придется спецназ вызывать. Да только толку от него никакого. Полиция куплена…

Он все еще мыслит категориями силы. Не понимает, что психология — оружие не менее мощное, чем магия или сталь.

— Надавил на их слабости, — ответил я, глядя прямо перед собой. — У каждого человека есть то, что им движет. У Арсена — слепая преданность боссу. Я просто использовал это как рычаг.

Его преданность — это не сила, а уязвимость. Она делает его предсказуемым. Я не угрожал ему, я угрожал его боссу, а значит — угрожал смыслу его существования. Простая манипуляция.

Мы вошли в палату интенсивной терапии. Тишина, нарушаемая лишь мерным пиканьем аппаратуры. Ашот лежал с открытыми глазами. Взгляд был осмысленным, он следил за нашими движениями, но в его глубине читалось бессильное отчаяние человека, запертого в собственном, непослушном теле.

Сознание ясное. Но мимики нет, речь отсутствует. Афазия? Апраксия? Последствия гипоксии мозга во время судорог? Нужно будет провести полное неврологическое обследование.

Я, полностью игнорируя Шаповалова, подошел и сел на стул рядом с кроватью. Сейчас был только я и мой пациент. Мой друг.

— Ну как ты, друг?

— Он очнулся! Отлично! — мысленно прокомментировал Фырк. — Теперь можно спросить у него, кто пытался превратить его голову в мясной рулет! Чего ты тянешь?

— Тихо, — мысленно осадил я его. — Сначала нужно установить контакт. Дать ему понять, что он не один в этой тишине.

Ашот попытался что-то сказать, но с его губ сорвался лишь невнятный, хриплый звук. Его глаза наполнились слезами бессилия и ярости. Я спокойно взял его за руку и сжал.

Хирургическая битва была выиграна, но теперь начиналась долгая, мучительная война за восстановление. И она будет не менее сложной.

— Ты меня слышишь? — спросил я.

Ашот моргнул. Потом снова попытался что-то сказать. Его лицо исказилось от напряжения, губы беззвучно задвигались, хрип повторился.

Время для полного неврологического осмотра.

Я мгновенно переключился в профессиональный режим. Эмоции в сторону. Сейчас я не друг, я — машина. Нужно локализовать поражение. Посмотрим, что именно повреждено: центр речи, проводящие пути или артикуляционный аппарат.

— Ашот, не пытайся говорить, — я положил руку на его плечо, чтобы успокоить. — Сейчас проверим, что работает, а что нет. Если ты меня слышишь и понимаешь, сожми мою руку.

Он сжал. Крепко, почти судорожно. В этом простом движении было все — отчаяние, надежда, мольба.

— Отлично. А теперь покажи мне язык.

Ашот с трудом, но выполнил просьбу. Язык слегка девировал влево.

Язык отклоняется влево. Значит, есть парез подъязычного нерва слева. Поражение на уровне ствола мозга или периферическое? Нужно проверить дальше.

— Хорошо. Теперь закрой глаза.

Закрыл без проблем. Лицевые нервы (верхняя ветвь) интактны. Это хорошо.

— А теперь подмигни правым глазом. Только правым.

Выполнил. Отлично. Команды понимает, дифференцирует.

— Левым.

Тоже получилось.

— Ну и скукотища! — раздался в моей голове недовольный голос Фырка. — Моргать, язык показывать… Двуногий, может, уже к делу перейдем? Спроси его, кто его так отделал!

— Не мешай, — мысленно осадил я его. — Я собираю данные. Без точного диагноза допрос не имеет смысла.

Я, получив первичные данные, готовился перейти к следующему, более сложному этапу осмотра. У меня уже была предварительная гипотеза о локализации поражения.

Шаповалов молча наблюдал, пораженный методичностью и глубиной моей работы.

Так. Центр Вернике цел.

Понимание речи сохранено полностью. Он выполняет сложные, дифференцированные команды. Черепные нервы, отвечающие за движение глаз, мимику, в норме, кроме легкого пареза подъязычного слева.

Проблема не в аппарате, проблема выше — в процессоре.

— Попробуй произнести свое имя, — попросил я мягко, хотя уже знал, каким будет результат.

Лицо Ашота исказилось от чудовищного напряжения.

Губы беззвучно задвигались, формируя слоги, но то, что вырвалось из его горла, было похоже на отчаянное, бессильное мычание. В его глазах появились слезы — слезы ярости и бессилия сильного мужчины, запертого в собственном теле.

Окончательный диагноз — классическая моторная афазия Брока. Центр речи в левой лобной доле поврежден, но не уничтожен полностью. Ишемия, сдавление… но не некроз. Есть шансы на восстановление. Хорошие шансы.

Сейчас главное — не дать ему утонуть в отчаянии. Страх и депрессия — главные враги реабилитации.

— Ашот, слушай меня внимательно, — я взял его за обе руки, устанавливая прочный физический контакт. — Это называется афазия. Моторная афазия. Ты все понимаешь, но не можешь говорить. Это последствие травмы головы. Но — и это самое важное — это не навсегда.

Он смотрел на меня с отчаянием, не веря.

— Твой мозг — невероятно сложная и мощная штука. Он способен восстанавливаться. Это называется нейропластичность. Здоровые участки могут взять на себя функцию поврежденных. Мы будем работать каждый день. Логопед, специальная физиотерапия, медикаменты. Речь вернется. Может, не полностью и не сразу, но вернется. Я видел людей в гораздо худшем состоянии, которые снова заговорили.

Он смотрел на меня, и в его глазах отчаяние боролось с робкой, последней надеждой.

Шаповалов за моей спиной тихо хмыкнул. Видимо не привык к таким неожиданным сеансам психотерапии. Я понимал, что сейчас дал Ашоту самое важное лекарство, которое не найти ни в одной аптеке.

Сейчас, пока он на пике воли, пока надежда борется с отчаянием, нужно получить информацию. Полиции он ничего сказать не сможет. Но мне — сможет.

— А пока нам не нужны слова для общения, — сказал я, крепче сжимая его руку. — Система простая: если твой ответ «да» — сожми мою руку один раз. Если «нет» — два раза. Понял?

Одно уверенное сжатие.

— Отлично. Теперь вопросы. Это было ограбление?

Два коротких, резких сжатия — нет. Так и думал. Исключаем простую уголовщину.

— Это было из-за долгов?

Одно твердое сжатие — да.

— Это были люди Мкртчяна?

Рука Ашота сжала мою с такой силой, что я услышал, как хрустнули мои собственные кости. Это было не просто сжатие. Это был один долгий, яростный, судорожный спазм чистой ненависти. Его глаза, до этого полные отчаяния, вспыхнули огнем.

— Ого! — мысленно прокомментировал Фырк. — Кажется, это однозначное «да»! Он тебе сейчас руку сломает!