Барин-Шабарин 8 - Старый Денис - Страница 12

Как никак эта искусственная водная магистраль, протяженностью почти сто километров, соединяет две великих европейских реки – Днепр и Западный Буг, обеспечивая жизненно важное водное сообщение российских побережий Балтийского и Черного морей.

В конце XIX века, с судоверфи в польском Эльбинге в Черное море, по нему протащат пять миноносцев. И, насколько мне известно, канал продолжает функционировать и в XXI веке, связывая уже несколько государств. А в эту эпоху – внутренние районы одного.

Пароходы негромко шлепали плицами гребных колес по прохладным водам сначала Днепра, потом Припяти. Широкие и местами болотистые равнины сменялись высокими прибрежными холмами, покрытыми свежей весенней растительностью.

Сосновые боры соседствовали здесь с буковыми рощами, вербняком и осинами, а пойменные пространства поросли дикорастущим терном, орешником и ракитником. Особенно красивы были те места, где русло канала петляло среди многочисленных островов, разделенных рукавами проток.

Кусты рябины, боярышника и малины росли вдоль маленьких бухточек, на мой взгляд – идеально подходящих для рыбалки. Эх, приплыть бы сюда на лодке. Поудить окуньков или пожарить шашлычок на мангале.

Летом, небось, купаться тут самое оно. Вода удивительно чистая и прозрачная. И если бы не волна, поднимаемая гребными колесами, наверное, прямо с борта можно было бы любоваться мальками и другой речной живностью.

К сожалению, с каждым днем приближались территории Царства Польского, обильно политого русской невинной кровью. Последней дружественной гаванью стал для нас Брест-Литовск. Здесь нас снабдили топливом и провиантом.

И на борт погрузился батальон, составленный из ветеранов – отставных военных, многие из которых в молодости сражались с еще войсками Наполеона. Командира добровольцев, гусарского полковника Дементьева я пригласил остановиться в моей каюте.

Роскошнее помещения я ему все равно предложить не мог. Младшие офицеры и солдаты вообще ютились на палубе. Благо с каждым днем становилось все теплее. А вот когда у города Новы-Двур-Мазовецки наша маленькая флотилия вошла в русло Вислы, нам стало даже жарко.

Варшава пылала. Небо над городом было затянуто плотной пеленой дыма, сквозь которую лишь изредка пробивались лучи кроваво-красного заката. Воздух был густым, пропитанным гарью, порохом и чем-то еще – сладковатым, трупным. Я стоял на палубе парохода, опираясь на леера ограждения, и смотрел на этот ад. Мои пальцы судорожно сжимали холодный металл, а в ушах стоял гул – не то от канонады, не то от собственной крови, яростно стучавшей в висках.

– Ваше высокопревосходительство, – раздался рядом спокойный, глуховатый голос.

Я обернулся. Передо мной стоял мой соратник в этом походе, командир добровольческого батальона гусарский полковник Борис Львович Дементьев, – высокий, широкоплечий, с лицом, изборожденным шрамом от давнего сабельного удара. Его серые глаза, холодные и спокойные, как штык, смотрели на меня без страха, но с тем особым выражением, которое бывает у старых солдат перед боем.

– Готовы? – спросил я.

– Батальон построен. Ждем вашего приказа.

Я кивнул и еще раз окинул взглядом берег. Набережная Вислы была перегорожена баррикадами из перевернутых телег, мебели, бревен. За ними мелькали фигуры бунтовщиков – кто-то перезаряжал ружье, кто-то кричал что-то по-польски, размахивая саблей. Они даже стреляли по нам, но не могли попасть. Где-то в глубине города горели дома, и отсветы пламени дрожали на мокром камне мостовой.

– Пора.

Сходни грохнули о камни, и первая рота ринулась вперед. Солдаты – мои солдаты, закаленные в боях в Крыму и в Петербурге и добровольцы Дементьева, отличившиеся кто на Бородинском поле, кто на Березине, кто в заграничном походе – не шли плотным строем, как это было принято когда-то, они сразу рассыпались цепью, используя деревья и опрокинутые экипажи, все, что годилось в качестве укрытия – без суеты, без лишних криков. Только сапоги тяжело стучали по булыжнику, да слышался лязг оружия.

Пуля просвистела у самого моего уха, вонзившись в дерево позади. Потом – еще, еще… Застрочили пулеметы ПАШ, и несколько человек на баррикадах рухнули на мостовую. С пароходов ударили шабаринки. Снаряды с воем пролетали над нашими головами и разрывались в окнах домов. Перелет. Артиллеристы откорректировали огонь и разрывы взметнулись среди баррикад, выкашивая мятежников шрапнелью.

– Вперед! – крикнул я. – Не останавливаться!

Мы врассыпную передвигались по набережной, прижимаясь к стенам домов. Окна в них были выбиты, двери выломаны. Где-то в переулке плакал ребенок – высокий, тонкий звук словно прошивал тонкой нитью грохот стрельбы.

– Вашбродь, слева! – крикнул подхорунжий Семенов.

Я резко обернулся. Из-за угла выскочил молодой поляк, лет восемнадцати, с пистолетом в дрожащих руках. Его лицо было бледным, глаза – широко раскрытыми, полными ужаса и ярости. Он выстрелил. Промахнулся. Прежде чем он успел перезарядить, мой револьвер уже смотрел ему в грудь.

– Poddawać się! – крикнул я по-польски. – Сдавайся!

Это была уловка. На черта он нам сдался. Парень выронил пистолет, прошептал что-то – то ли молитву, то ли проклятие, – и бросился на меня с ножом. Выстрел прогремел почти над самым моим ухом. Поляк упал, как подкошенный. Из пробитой глазницы хлынула кровавая жижа. Семенов опустил винтарь с дымящимся стволом.

– Зря, – сказал я. – Дал бы ему по зубам, как следует, и будя с него.

– Не жалей, ваше высокоблагородие, они моего брательника молодшего подвесили, язык через горло перерезанное вытащив…

Подхорунжий был прав. Взяв первую линию баррикад, мы увидели и первых повешенных. Трупы были, мягко говоря, не свежими. Черные неузнаваемые лица. Женские груди в трупных пятнах, выглядывающие не из истлевшей, из разорванной одежды. Понятно – насиловали, прежде, чем повесить.

Что-то не припомню я таких описаний в европейских газетах. По вымышленные ужасы якобы вымирающего от голода Санкт-Петербурга они писали. Зверства янычар, уничтожавших православное население Константинополя, охотно приписывали «варварской жестокости» русских матросов. А вот польские мятежники у них были сплошь благородными борцами за свободу, насильно пичкающими пленников пирожными с кремом.

Увидев повешенных с табличками со словом «Moskal», на шеях, шабаринцы и дементьевцы осатанели. У них, что называется, планка упала. Следующую баррикаду прошли, как раскаленный нож сквозь масло. Оставляя после себя трупы. Бабы, мужики, пацанята – все, кто вышел с оружием в руках, остались на мостовой. Мирняк, понятно, не трогали, хотя мирняк в Варшаве понятие относительное.

Я приказал не отвлекаться на мелкие стычки, а прорываться через Лазенки к Бельведерскому дворцу. Где задыхался в многодневной осаде русский гарнизон. Поспеют пехотные батальоны Виленского и Тульского полков, тогда и зачистим город. А сейчас – пусть сидят по подвалам, крысы, покуда с борта наших пароходов идет, прикрывающий нашу же атаку, обстрел.

Ярость моих и дементьевских бойцов быстро сбила с панов спесь. Почуяли, что грянула расплата за творимые ими бесчинства. Понятно, что если у них есть более менее организованные части, их командиры опомнятся и сопротивление станет чуть-чуть планомерным. Плевать. Сейчас первым делом Бельведер – императорская резиденция в этом лживом предательском городе.

– Развернуть знамена! – приказал я и подумал: «Пусть наши видят, что мы идем им на выручку…»

***

Кровавый рассвет русского вторжения застал Вихря на чердаке полуразрушенной табачной фабрики. Сквозь выбитые окна лился сизый свет, смешиваясь с пороховым дымом, что плыл над Варшавой. Его пальцы, почерневшие от гари, механически перебирали патроны – считали те, что остались. Шесть для «Кольта». Один для себя.

Воспитанный французскими гувернерами сын помещика Вольского, Казимир после проклятого 1831 года стал невидимкой – ни шляхта, ни крестьяне не принимали того, кто выжил, когда его семья погибла. С тех пор как в шестнадцать он нашел тело сестры – не погребенное, отданное на растерзание собакам, для него не существовало будущего – только долгая месть. Он ушел в глубокое подполье, затаился. В кармане его сюртука всегда лежал томик Мицкевича с пометками на полях: «Кровь – единственные чернила, которыми стоит писать историю».