Ситцев капкан - Небоходов Алексей - Страница 5

– Думаете, мне не по плечу? – спросил он, уже не скрывая вызова.

– Думаю, вы пока не знаете, с чем имеете дело, – спокойно отрезала она. – Но это не ваша вина. Вас не учили выживать в условиях дефицита доверия.

На секунду в её голосе мелькнула нотка сожаления – или, может быть, ему это только показалось.

– Так научите, – сказал он. – Вы же для этого и согласились меня принять. – Только скажите, чего ждёте.

Елена оценила выпад, но не подала виду, только кивнула с таким видом, будто уже расставила все фигуры на доске.

Он вдруг вспомнил бабушку: «Люди никогда не становятся лучше. Они становятся вежливее». Здесь эта формула была выведена в абсолют.

– Преданности, – не моргнув, ответила Елена. – И полной прозрачности.

Он кивнул, и на мгновение ему показалось: лицо матери в желтоватой фотографии чуть улыбнулось, как если бы знало наперёд все вопросы и ответы.

В этот момент маска вежливости, которую он натягивал с самого вокзала, сползла чуть ниже. Он почувствовал себя не гостем, а шахматной фигурой, которой предстояло сыграть длинную, нелепую, но единственно возможную партию.

– Будем работать, – сказал он. – Я не подведу.

Елена встала, закрыла досье на столе и снова посмотрела на него. Теперь в её взгляде мелькнуло что-то человеческое, почти жалость.

– Добро пожаловать в семью, – произнесла она.

Гриша улыбнулся – впервые не вежливо, а по-настоящему.

Он всё понял: здесь его ждали, но не за то, кем он был, а за то, кем он сможет стать. А кем – решать только ему.

В этот момент Ситцев наконец признал в нём своего.

Если парадный зал особняка Петровых когда-нибудь попадёт в учебники, то только как наглядное пособие по симуляции уюта в нечеловеческом масштабе. Хрустальная люстра, по ночам свисающая, как многоголовая медуза, отражала каждый неверный шаг Григория в десятикратно увеличенном формате. По обе стороны длиннющего стола, отполированного до состояния больничного скальпеля, сидели те, ради кого, собственно, вся эта мебель и существовала: Елена в центре, слева и справа – три её дочери, каждая на собственном пьедестале, словно экспонаты из разных эпох.

– Проходите, – сказала Елена, и голос её в высоком потолке отозвался не эхом, а тревожным звоном. – Ужин ждёт только вас.

Гриша неуверенно шагнул вперёд. За долгие годы тусовок и банкетов он привык к сервировке на любой вкус, но здесь даже расставленные на столе салфетки казались способными нанести травму. Две свечи в серебряных подсвечниках мигали, будто моргали в замедленной съёмке. Между ними возвышалась гора фарфора: тарелки разного диаметра с ручной росписью, наборы хрустальных бокалов, в которых отражался потолочный свет, превращая каждый бокал в отдельную астрономическую катастрофу.

Елена была одета в неброский, но безупречно сшитый костюм винного оттенка, волосы уложены в причёску, которую он где-то уже видел на портрете дореволюционной графини. Она смотрела на Гришу с расчетливой теплотой, как кошка, обдумывающая, хватит ли сытости до утра. Маргарита сидела справа, руки сцеплены на столе, подбородок чуть вздёрнут – взглядом она прошивала пространство где-то в области его шеи, будто примеряла галстук на роль удавки. София, напротив, склонилась к столу с небрежной грацией: её волосы были забраны в неустойчивый пучок, и она всё время возилась с кольцом на пальце, как если бы пыталась напомнить себе, что она живая. Лиза – самая младшая, хрупкая и почти невидимая в сумерках зала – смотрела на Гришу с настоящим, не замутнённым интересом, но тут же отводила взгляд, если он пытался встретиться с ней глазами.

– Познакомьтесь, – сухо сказала Елена, – мои дочери: Маргариту вы уже знаете, а это София и Лиза. Дамы, это Григорий Иванов. – Она сделала паузу, давая каждой шанс нанести первый удар.

– Здорово, что у нас теперь в доме будет свой мальчик, – кокетливо протянула София, ни на секунду не теряя изящной ленивости в голосе.

– А вы правда из Москвы? – сразу спросила Лиза, и даже не покраснела, будто репетировала этот вопрос перед зеркалом.

Гриша почувствовал, как под языком собирается металлический привкус – не то от хрусталя, не то от напряжения.

– Не совсем. Я больше из бабушки, – сказал он, подыгрывая чужой же формуле. – А Москва – это так, территориальный штамп.

В этот момент слева появился призрачный силуэт в чёрном фартуке и разлил по бокалам игристое, которое в этом доме наверняка называли только «шампанским» и никогда иначе. Обслуживающий персонал здесь был тенью: ни одного неловкого взгляда, ни одного звука – движения идеальны, как у хирурга на аутопсии.

– Предлагаю тост, – сказала Елена. – За новые союзы и обновление традиций.

Они подняли бокалы. Гриша подержал свой на пару секунд дольше остальных, чтобы не спешить вступать в семейный ритуал, а потом сделал аккуратный глоток, пытаясь не смотреть на своё неловкое отражение в бокале.

– Говорят, вы не доучились, – обратилась к нему Маргарита, когда первая волна еды – тарталетки с рыбным муссом и немыслимо тонко нарезанная пастрами – была уже почти покорена.

Гриша улыбнулся: вопрос был ожидаем, как контрольная в конце четверти.

– Не сложилось, – согласился он. – Может быть, это форма протеста против образовательного фетишизма.

София прыснула от смеха – неожиданно громко, чем вызвала лёгкое раздражение у матери.

– Образование – это просто, – сказала она. – Гораздо сложнее понять, зачем оно нужно.

– В нашей семье такие протесты обычно быстро заканчиваются, – тихо добавила Лиза, но в её голосе звучало не осуждение, а сочувствие.

– Вы не первая это заметили, – сказал Гриша. – Но я обещаю, что не доставлю вам особых хлопот. Я умею вести себя прилично.

Он ощущал, как весь стол напряжённо наблюдает, какой флаг он поднимет: капитуляции или контратаки. Но вместо этого он выбрал внутренний нейтралитет, позволяя себе только внешние знаки смирения, а мысли пускал по кругу, отслеживая реакцию каждой.

София больше других напоминала заигравшуюся актрису – её улыбки были молниеносны, а язык острый, но не злой. Он быстро понял: она не столько хочет его задеть, сколько проверить, насколько он годен для игры.

– А что вы теперь собираетесь делать, – спросила София, пододвигая тарелку поближе. – У нас, если не учёба, то сразу бизнес или политика. Других сценариев не предусмотрено.

– Наверное, работать, – осторожно сказал Гриша. – Если найдётся, чему учиться у вас.

– София намекает, что в семье не принято бездельничать, – вклинилась Маргарита, не отрывая от него взгляда. – Надеюсь, вы не против физического труда. Наш салон не терпит лодырей.

Гриша кивнул: физический труд его не пугал, а скорее вызывал что-то вроде мазохистского любопытства – особенно если имелось в виду обслуживание богатых дам, выгуливающих свои бриллианты.

– Меня предупреждали, – сказал он.

– Маргарита сама умеет чистить бриллианты, – усмехнулась София. – Она однажды чуть не уволила ювелира за то, что тот плохо натирал камень.

– Это неправда, – возразила Маргарита, но в глазах её промелькнуло что-то похожее на гордость. – Я просто считаю: если что-то делаешь – делай идеально. Нас этому с детства учили.

Он отметил, что её руки не просто сцеплены – они напряжены до белизны суставов. Больше всего на свете Маргарита боялась, что кто-то уличит её в недостатке власти.

Пока блюда менялись, а Гриша вежливо пробовал всего по чуть-чуть, от острых закусок до внезапно поданных устриц, которые в Ситцеве скорее были признаком буржуазного безумия, чем гастрономической роскоши. Разговор становился только колючее.

– А вы, Григорий, помните свою мать? – спросила Лиза, и это прозвучало так мягко, что на секунду повисла тишина.

Он не ждал такого вопроса – особенно от самой младшей.

– Помню, – сказал он. – Только хорошие моменты.

– Это правда, что она… – Лиза осеклась, и голос её дрогнул. – Что она…